Ставка больше, чем мир - Чернов Александр Борисович

Возможно, что окажись сейчас на «Брауншвейге» начальник армейского Большого генерального штаба Альфред фон Шлиффен, начальник военного кабинета императора Дитрих фон Хюльзен-Хезелер с его помощником Эрнстом фон Застровым и прочими их генералами, Вильгельм пригласил бы на этот внезапный «большой сбор» и армейцев. Но капризная госпожа Фортуна, в лице гофмаршала Двора Эйленбурга, адмирала Зендан-Бибрана и штормящей Балтики распорядилась иначе.

Все «красные лампасы» были размещены на большом крейсере «Принц Генрих», который имел дополнительные, комфортабельные каюты для штаб-офицеров, так как проектировался с учетом возможности длительной службы в отдаленных водах в качестве флагманского. Но можно ли говорить о том, что нынешним обитателям этих апартаментов повезло, глядя на единственного выходца из их касты, некогда бравого гусара, страдальца Бюлова? На него, вообще-то, лучше было вовсе не смотреть: морская болезнь корчила его сухопутный организм нешуточно. По морю ходить – не по полю на лошадке скакать…

Увы, относительно узкий и высокий корпус «Принца Генриха» был подвержен качке даже больше, чем корпуса новейших броненосцев.

– Все уже в сборе? Прекрасно. Значит – к делу! Господа, перед выходом из Киля нам передали свежие газеты. Лично я до «Локаланцайгера» добрался только часа два назад, и то лишь благодаря молодчине Мюллеру. И теперь корю себя за лень и нерасторопность. Кто-нибудь из вас прочел последние новости кроме нас двоих? Нет?! Потрясающе! Кроме умницы Георга, который примчался ко мне с этим как ошпаренный, никто? Просто прелестно…

Да! Так мы с вами далеко можем заплыть, мои дорогие адмиралы. Бернгарда я еще извиняю. Ясно почему. Но уж вы-то, морские волки! – Вильгельм укоризненно покачал головой, слегка оттопырив нижнюю губу и грозно хмуря брови. – Жаль, что отругать вас как следует некогда. Хотя стоило бы…

Ситуация сложилась щекотливая, требующая немедленного решения. Довожу до вашего сведения, господа, что в России, куда мы так спешим, события разворачиваются столь стремительно, неожиданно и даже, я не побоюсь этого слова, – непредсказуемо, что сейчас мне просто затруднительно сказать, а в ту ли мы с вами страну прибудем. Удивились? Замечательно. А уж как мне пришлось удивиться после прочтения вот этого… – Экселенц ткнул пальцем в газетную полосу. – Ну-ка, сначала возьмите все по экземплярчику, да прочтите передовицу. От первой и до последней буквы. Возможно, вы после этого меня поправите, и речь там вовсе не идет о том, что царь Николай решил ввести в его империи Парламент, собственными руками сокрушая основы самодержавия. И это – после блистательно выигранной им дальневосточной военной кампании! Надеюсь, что кто-нибудь из вас сможет объяснить мне логику подобных действий…

На несколько томительно долгих минут в салоне воцарилась почти полная тишина, нарушаемая только легким поскрипыванием кожи белоснежных лакированных туфель кайзера, нетерпеливо прохаживающегося по ковру, и приглушенным гулом механизмов в корабельных низах. И когда Вильгельм убедился, что со сногсшибательной новостью из русской столицы собравшиеся ознакомились, но высказываться первым никто не спешит, он, резко остановившись позади своего кресла, неожиданно визгливым, высоким голосом, местами едва не срываясь на крик, разразился гневно-сумбурной тирадой:

– Так что же, любезные мои адмиралы? Может быть, самое время нам разворачивать поводья?! Может быть, царь свихнулся, а мы пытаемся делать дела с больным человеком? – постепенно багровея, кайзер яростно жег присутствующих пылающим взором. Глаза его налились бешенством, а вздернутые кончики усов мелко подрагивали.

«Интересный оборот! Нам-то по большому счету какое дело до того, как русские собираются реформировать свою систему государственного управления? Одно то, что они на это все-таки решились, уже замечательно. А если царь Николай заодно покончит и с безответственными великокняжескими синекурами, подмазанными парижскими взятками под соусом из трюфелей и лобстеров, нам за это с него нужно будет пылинки сдувать. Так что, по-моему, сейчас вести речь об отмене визита как минимум – не логично. Или экселенц что-то задумал? – Тирпиц не преминул отметить, как пытливо кайзер вглядывался в их лица несколько минут назад. – Известно, конечно, как наш император относится к парламентским процедурам. Но если уж он вынужден мириться с этим в Германии, какое ему дело до того, что царь введет у себя законосовещательную Думу?

Да, какие-то мелкие проблемки у нас могут возникнуть в связи с этим. Но все они – величины микроскопические, не стоящие выеденного яйца на фоне одного только ухода Витте, даже не говоря про наш договор. Нет. Тут кроется что-то другое. И, похоже, я начинаю догадываться…»

А экселенца тем временем понесло. Приняв настороженное молчание собравшихся за растерянность, что его выбешивало на уровне рефлексов, или просто не удержавшись от соблазна в очередной раз поизмываться над своим окружением, что было свойственно холеричной натуре эгоцентрика, Вильгельм закусил удила. Голос его яростно грохотал:

– Я пятнадцать лет бьюсь с невменяемыми придурками из Рейхстага… Я давно готов разогнать к чертям собачьим все это стадо безмозглых, упрямых, тупых ослов… А эту мерзость, доставшуюся нам в наследство из-под Бисмарка, эту никчемную, порожденную торгашескими интригами бумажонку – Конституцию – спалить в камине! И если бы не кое-кто, из здесь сидящих, уже сто раз бы так и сделал!

Я, король Пруссии и германский император, до сего дня вынужден был просто-напросто завидовать свободе рук и решений, которыми обладает самодержец России! А он… этот!.. Может, у него просто Nicht alle Tassen im Schrank![15] Не нахожу других слов! Он что делает, этот царек несчастный? Может, и вправду не ведает, что творит? Или это происки кого-то из его семейки и камарильи? Вы только подумайте: взять и самолично отречься от божественной сути и предназначения самодержавного государя, от полноты власти, от бремени ответственности, дарованных единственно Всевышним! Но разве способен в трезвом рассудке и душевном здравии на такое святотатство миропомазанный монарх? Если бы я знал это сегодня утром, то вместо вас – военных и дельцов – загрузил бы мои корабли лучшими психиатрами рейха! О! Как мне сейчас не хватает здесь моего славного Гинце, Пауль-то должен точно знать, что там у них на самом деле случилось…

Так что же вы молчите, мои любимые, обожаемые господа адмиралы?! Притаились, словно жирные караси под корягой? Ну, скажите же мне, что нам теперь делать?

Однако даже этот пассаж с прямым вопросом в финале остался гласом вопиющего в пустыне. Все слишком хорошо знали: если попасть Вильгельму под горячую руку, то «на раздаче» можно услышать о себе столько занятного, что человеку с совестью и честью будет трудно смотреть в глаза тем, кто при этом его унижении присутствовал. Причем, как правило, при унижении, вовсе не заслуженном. Случай на «Гогенцоллерне», когда на хамскую выходку кайзера молодой лейтенант ответил оскорблением действием, ничему его не научил. Офицера вынудили застрелиться. Мелкая неприятность забылась…

– Ну, какой, скажите мне, может быть парламент в России?! И как нам теперь иметь с ними дело? – Вильгельм вопрошающе пожал плечами. – Ведь русские записные трепачи-интеллигенты, это даже не их замшелое допетровское боярство. Теперь мерзавцы станут заволынивать в этой их Думе все и вся! Представляете, какие взятки придется на каждом шагу платить им нашим промышленникам? За каждую закорючку! Вместо помощников кузен наплодит толпу голодных беспринципных кровососов. И все наши планы пойдут кошке под хвост. Предательство и шантаж будут караулить нас на каждом шагу!

Генрих, брат мой, ты согласен с этим?

Взгляды Тирпица и всех присутствующих обратились в сторону командующего Кильской базы, чей характерный, гогенцоллерновский профиль четко вырисовывался в абрисе иллюминатора на фоне темно-серого неба, словно портрет в круглой раме.