Момент истины (В августе сорок четвёртого) - Владимир Богомолов

– Скажите, – приветливо начал я, утирая платком лицо и лоб, будто перед этим долго шёл по жаре, – если не ошибаюсь, вы товарищ Окулич?

– Так… – растерянно произнёс он.

– Очень приятно… Я здесь в командировке… У меня к вам небольшой разговор… И хотелось бы умыться и малость передохнуть. Не возражаете?

– Можна.

Немного погодя я сидел у стола в бедной по обстановке, но чистенькой, несмотря на земляной пол, хате.

Направляясь сюда, я, между прочим, подумал, что Окулич предложит мне самогона – у него ведь имелся «аппарат», – и заранее решил не отказываться. Я готов был отпробовать с ним любой гадости в надежде, что, выпив, он разговорится. Однако не то что выпить, он даже сесть не предложил – это сделала, выглянув из-за перегородки, его жена.

Приземистая, рябоватая, она возилась в кухоньке возле дверей, потом принесла и поставила на стол крынку с молоком – молча и не налив в стакан – и снова скрылась за дощатой перегородкой.

Я был уверен, что Окулич сам расскажет мне о Николаеве и Сенцове, надо только его разговорить, и сразу доверительно сообщил, что часть моя стоит в Лиде, мы занимаемся охраной тылов фронта, боремся с бандами и дезертирами. Дело это нелёгкое, и очень многое зависит от помощи населения.

Окулич сидел на лавке по ту сторону стола, подобрав под себя босые ноги, и молча слушал, и словом не поддерживая разговор. Я сам налил в стакан молока, сделал глоток и, похвалив, непринуждённо продолжал:

– Вы, очевидно, нездешний? Откуда родом?

– Из Быхова, – сказал он; у него был негромкий глуховатый голос.

– Могилевский… А здесь давненько?

– Третий год.

– И при немцах здесь жили? – Я обвёл взглядом хату.

– Тут.

– А не боязно? – улыбнулся я. – На отшибе-то, у леса?

Окулич неопределённо пожал плечами.

На божнице в переднем углу стояли иконы, католические, хотя Окулич был родом из области, где эта религия среди белорусов не распространена. И что я сразу себе отметил – ни одной фотографии на стенах, никаких украшений или картинок.

Я рассказал ему о Могилеве, где после освобождения мне пришлось побывать, о разрушениях в городе и перевёл разговор на жизнь здесь – в Лиде и в районе. Он слушал молча, глядел скорбными, как у мученика, глазами, даже на самые простые вопросы отвечал не сразу и односложно, беседа с ним явно не ладилась. Может, он мне не доверял?.. Он не прочёл, не рассмотрел толком моё удостоверение личности, может, надо ему представиться ещё раз?

– А это что – католические? – глядя на иконы, полюбопытствовал я.

– Няхай…

При этом он сделал вялый жест рукой: мол, не всё ли равно?

– В Лиде мне сказали, что вы были связаны с партизанами. Надеюсь, что и нам вы поможете… Прочтите, пожалуйста…

Из кармана гимнастёрки я достал и, развернув, положил перед ним на стол другое, подробное удостоверение. Он нерешительно взял и принялся читать.

В документе говорилось, что я являюсь офицером войск по охране тылов фронта, и предлагалось всем органам власти и учреждениям, воинским частям и комендатурам, а также отдельным гражданам оказывать мне всяческое содействие в выполнении порученных заданий. На листке удостоверения имелись моя фотография, две чёткие гербовые печати и подписи двух генералов: начальника штаба фронта и начальника войск по охране тыла фронта.

Медленно всё прочитав, Окулич возвратил документ и удручённо посмотрел на меня.

– Скажите, пожалуйста, – пряча удостоверение, сказал я. – Вы здесь на этих днях… сегодня, вчера или позавчера, посторонних кого не видели? Гражданских или военных? Никто к вам не заходил?

– Не, – помедлив, сказал Окулич, к моему немалому удивлению.

– Может, встречали здесь кого?

– Не.

– Припомните получше, это очень важно. Может, видели здесь в последние дни, – подчеркнул я, – посторонних или заходил кто-нибудь?

– Не, – повторил Окулич.

«Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!»

Ошибиться я не мог. Хутор этот был первым по дороге из Шиловичей на Каменку, причём описание Блиновым хаты, надворных строеньиц – всё в точности соответствовало тому, что я увидел, подходя сюда. И собака соответствовала, и её будка, и сам Окулич по внешности соответствовал. Более того, я без труда даже определил место в кустах и дуб, откуда Блинов наблюдал Окулича и тех двоих офицеров.

Однако Окулич утверждал, что в последние дни к нему никто не заходил.

И до встречи он представлялся мне тихим, неразговорчивым, но рисовался иным. Он произвёл на меня странное, малоприятное впечатление какой-то своей бессловесной покорностью; я не мог не почувствовать его внутренней напряжённости – беспокойства или страха. А собственно, чего ему меня бояться?

И жена его, тихонько возившаяся в кухоньке, такая же молчаливая и неулыбчивая, мне тоже не понравилась, возможно, своим недобрым хитроватым лицом и частым настороженным выглядыванием из-за перегородки. Я отчётливо ощущал, что им обоим тягостен мой визит.

Впрочем, это ещё ни о чём не говорило. И мои антипатии, как и симпатии, никого не интересовали – нужны были факты. А фактом было, что двое подозреваемых нами лиц заходили позавчера к Окуличу, находились у него некоторое время, и у Окулича имелись основания скрывать это посещение.

Я с огорчением сознавал, что разговор с ним мне больше ничего не даст. Наступила минута, которая нередко случается в нашей работе: ты располагаешь какими-то, подчас противоречивыми, сведениями о человеке, ты видел его и побеседовал с ним, и тебе предстоит что-то для себя решить, сделать определённый вывод.

Католические иконы наверняка стояли на случай возможного прихода аковцев; они могли в любой момент наведаться сюда, и принадлежность хозяев хаты к одной с ними вере должна была, очевидно, как-то расположить, смягчить их. Да и немцы к католикам относились всё же лучше, чем к православным.

Отсутствие семейных фотографий наводило на мысли о родственниках Окуличей, о их связях и довоенной жизни. Я ещё подумал – получают ли они письма и от кого?

Меня занимал и ряд второстепенных вопросов, но главными сейчас были: что за отношения между Окуличем и Николаевым и Сенцовым, зачем они приходили и почему он скрыл от меня их позавчерашний визит, если они действительно советские офицеры? Почему?.. С какой целью?..

И ещё: что было в вещмешке, который видел Блинов, и куда он делся, где его спрятали или оставили, когда спустя час они выходили к шоссе?

Жданный мною как манны небесной разговор с Окуличем ничего не дал и ничего не прояснил, а обстоятельства требовали немедленных решительных действий. Я шагнул к раскрытому окну, сложил ладони рупором и крикнул – позвал Хижняка.

Спустя секунды, выскочив с автоматом в руке из кустов, он бежал к хате. Собака, бешено лая, прыгала и рвалась на привязи.

Я посмотрел на Окулича – он встал и, оцепенев от страха, глядел в окно…

42. Подполковник Поляков

Он начал в Гродно с «доджа» и заканчивал день «доджем».

Старший лейтенант вернулся из Заболотья вечером. Судя по его усталому виду, по измятому, перепачканному обмундированию, он старался на совесть, однако никаких следов или улик в рощице, где была найдена машина, обнаружить не удалось. Опрос местных жителей тоже ничего не дал – ни появления машины, ни приехавших на ней никто не видел.

Отпечатки протектора угнанного «доджа» сфотографировали с опозданием, и пакет со снимками Поляков получил, когда уже смеркалось. В полутьме он не стал их рассматривать, решив сделать это на продпункте после обеда, который по времени оказывался поздним ужином.

День был насыщенный, и с чувством удовлетворения он отметил, что успел почти всё. Снятие копии с медицинского заключения о смерти шофёра (чтобы уяснить, чем его убили и как) можно было поручить и кому-либо из подчинённых.

Под вечер он разговаривал по «ВЧ» с начальником Управления генералом Егоровым – тот просил «по возможности не задерживаться». Егоров вообще не любил, когда начальник розыскного отдела отлучался более чем на сутки, но Поляков сказал, что должен заехать в Лиду и сможет вернуться только завтра, очевидно, к вечеру. Генерал, недовольный, положил трубку.

Рано утром Поляков так торопился, что не мог уделить Алёхину и нескольких минут, отчего ощущал себя перед ним словно бы в долгу.

Теперь, когда всё самое важное в этой поездке было уже сделано, на первое место в его мыслях выдвинулось дело «Неман».

Вчера сразу же после получения текста дешифровки он запросил через ВОСО[32] данные о движении эшелонов в период с 9 по 13 августа по шести железнодорожным узлам в оперативных тылах фронта. Сведения уже подготовили, надо было сесть спокойно и, отстранясь от всего, проанализировать их. Поляков решил сделать это в Лиде, обсудив всё с Алёхиным и уделив делу «Неман» часть ночи, а если понадобится, и всю первую половину дня. После разговора с генералом он соединился со своим заместителем и приказал немедля отправить в Лиду, в отдел контрразведки авиакорпуса, сведения, полученные из ВОСО.