Повести и рассказы - Леонид Гартунг

Каждое утро, когда я собирался на работу, Аграфена Ивановна помогала одеться Настасье Львовне и Захару Захарычу. Я слышал их разговор:

— Настасья Львовна, возьмите мое кашне. Все грудь прикроете. И пуговица на пальте на одной ниточке висит. Что ж вы мне не скажете?

Заботливо укутав обоих стариков, провожала их в хлебный магазин просить милостыню. Днем она раза два бегала «проведать стариков», а проще говоря, сводить и того и другого в уборную. Вечером, когда магазин закрывался, она приводила их домой. Куски хлеба из холщовых сумок она вытряхивала на стол, и начинались пререкания.

— Почему так мало? — ворчала Аграфена Ивановна на Захара Захаровича. — У Настасьи Львовны чуть не вдвое больше. Опять сожрал? И сколь можно жрать-то? Как только тебя не раздует?

— Ни кусочка в рот не взял, — оправдывался слепой. — Сама бы постояла. Весь день-деньской на ногах. Думаешь, легко? Только вчера на пол опустился, хлеборезка орет: «Ты что здесь расселся, как в бане на полке? Покупателю всю дорогу загородил». А откуда мне известно, загородил или нет?

— Ты мне зубы не заговаривай. Если б не Настасья Львовна, я б и не знала, сколь подают, а у тебя вдвое меньше, язви тя…

По всему видно было, что старик мешает ей, что она ненавидит его и нарочно не скрывает своих чувств. Между тем хлеба старикам хватало. Аграфена Ивановна купила даже козу, и Георгий Иванович приспособил для нее дровяной сарайчик во дворе. Этой козе шла большая часть хлебных «довесков», а также картофельные очистки, которые Аграфена Ивановна каждое утро собирала по всем квартирам нашего двора. К козе этой она испытывала самые нежные чувства. С умилением рассказывала:

— Как человек, меня любит. Только зайдешь, а она здоровается: «Ме…е…»

Сытая старуха от нечего делать становится болтливой.

Однажды, когда мы оказались вдвоем, Аграфена Ивановна разоткровенничалась:

— Мой первый-то самостоятельный такой мужчина был, при усах. Далеко Захарычу до него. Как сейчас помню, является один раз ночью и говорит: «Груня, пошли со мной». — «Куда, говорю, в такую пору?» — «Зову — значит дело есть». — «Что за дело ночное?» — «Весьма необходимое и требует женской деликатности». Ну, что скажешь — муж есть муж. А у ворот его уже пролетка ждала. Сели, с места как рванем, аж в глазах замельтешило. Приезжаем в ихний участок. А там этих полицейских чинов, что вшей на гашнике. Прости меня, грешную… Все на службу вызваны, и никто не спит. Спускаемся в подвал, мой отпирает железные двери, а за ними камора. А в каморе той женских понатолкано — видимо-невидимо. У какой зубы повыбиты, какая босая, платья и пальто порастерзаны. Все в крови. Кто плачет, а одна так пела. «Кто ж это такие?» — спрашиваю Семена. «А это, — отвечает, — социалисты. Те самые, что против веры, царя и отечества. Днем они с красным флагом ходили». Я как услышала, так у меня ажно коленки заиграли, слова вымолвить не могу. И стали этих социалисток по две в отдельную комнату водить, и мы их осматривали и ощупывали — я и еще две женщины. Некоторые с полной готовностью, вежливо так, а иные сопротивлялись. Всяко было, потому что в комнате мороз, и некоторые растелешаться не желали. В таких случаях мужчин приходилось звать, силу применять. Но большая часть добровольно все показывала — чего ломаться-то?

— И что же вы нашли?

— Почитай, ничего. Если у кого что и было, то по дороге в участок побросали.

— Вы их виноватыми считали?

— Пошто так? Некоторые и невиновные попали, но их все одно не отпускали. До установления личности… А одна так рожать вздумала, должно с перепугу. Ей бы еще ходить и ходить. Мертвенькую родила, девочку.

— Вы их били?

— Мы — нет. Зачем же? Они уже до этого побитые были…

Аграфена Ивановна задумалась, что-то припоминая.

— Да, бить умели. Еще как умели-то… Так нутро отобьют, что не умрешь и жить не будешь. Я одну из тех потом встретила в Громовской бане. Когда осматривала, помню, девушка справная была, белая, в своем теле. А тут глянула — боже ты милостивый! — шкелет и шкелет… Шайку воды налила, а поднять не может. Я с ней поздоровкалась. Она взглянула на меня глазами такими, вроде бы не в своем уме, и мимо прошла. Будто не узнала…

— И не жалко вам их было?

— Как не жалко? Очень жалко даже. Всю ночь мы глаз не смыкали. Через них сама вся как есть в крови перемазалась. Потом цельный день ничего есть не могла, тошнота давила.

— А потом что?

— Это уже меня не касалось… Мое дело шить. Я сызмальства с иглой да наперстком. На самою генерал-губернаторшу шила и на ее дочерей. И сама любила пододеться. Выйду на Миллионную, что твоя картинка. Любо-дорого посмотреть. И за людьми примечала. Я и сейчас по улице иду — у меня один интерес: кто во что и как одет, а главное, как оно сшито. Иногда повстречаю женщину в красивом платье, заверну и за ней следом иду, в мыслях уже раскраиваю и соображаю… Это я сейчас со старьем вожусь, а раньше я помногу зарабатывала…

— Когда это было? Женщин обыскивали?

В это время пришел Захар Захарыч и сразу вмешался в разговор:

— О чем речь? Социалисток похватали? А я вам точно скажу — было это в октябре 1905 года. Тогда же правление Томской дороги подожгли. В нем тоже социалисты были. Которые погорели, которых так кончили. Те, которые горели, шибко кричали. Некоторые видят, деваться некуда, из окон кидались, с третьего этажа. Этим уже немного добавить надо было.

— Не буробь, что ни попади, а то Алеша подумает, что и ты в этих делах участвовал.

— А мне пошто участвовать? Я смотреть ходил. У меня дружок был. Костик Сацердотов, отец у него торговлю мясом держал, тот участвовал. Гирька у него была на сыромятном ремне, так он ею действовал. И так ловко у него получалось. А потом кто-то его самого застрелил из револьвера. А я не участвовал. Зачем мне? Тогда жизнь человеческая гроша ломаного не стоила. Я больше в сторонке…

До этих разговоров я испытывал к Аграфене Ивановне и Захару Захаровичу некоторую жалость. «Убогие старички. Обломки прошлого», — думал я. Теперь же они не внушали мне ничего, кроме отвращения. Закончив работу, не хотелось идти домой, словно в одной комнате со мной обитали грязные, злые животные. Я предложил тете Маше:

— Давай уйдем отсюда.

Она посмотрела на меня с недоумением:

— Куда?

— Все равно куда. Но только не оставаться здесь.

Я рассказал ей о том, что слышал. Тетя вздохнула.

— А мне до них… И к тому же сейчас зима — куда пойдешь без топлива? Дождемся весны и уйдем.

Тетя Маша согласилась со мной, но я понимал, что соглашаясь, она лишь уступает мне — она действительно не замечала стариков, ее интересы все больше сосредоточивались на больнице, на больных детях и на том, чтобы помочь мне. Все остальное потеряло для нее смысл. И в сущности она была права. Без топлива ни к кому не сунешься. Та зима сорок первого года выдалась особенно безжалостной. К декабрю мы сожгли все, что могло гореть: залежи старой обуви и галош в чуланах, заборы, заднюю стенку дворовой уборной, деревянные ограждения возле молодых деревьев. Анжеро-судженский уголь, который доставала Лита, в нашей печке не горел, а медленно тлел. Ему требовалась более сильная тяга. Возвращаясь с работы, я каждый раз тащил мешок с обрезками досок и щепками.

15

Я хорошо помню, как это случилось. В декабрьские дни торжественный голос диктора возвестил о наступлении под Москвой. Затаив дыхание, мы слушали сводку Совинформбюро. Никогда до этого я не слышал по радио ничего, что доставляло бы такую глубокую радость.

«В течение 20 декабря наши войска вели бои с противником на всех фронтах. На ряде участков Западного, Калининского, Юго-Западного и Ленинградского фронтов наши войска, ведя ожесточенные бои с противником, продолжали продвигаться вперед, заняли ряд населенных пунктов и в том числе города: Волоколамск, Плавск и станцию Войбокало (южнее Ладожского озера)».

Дальше говорилось о действиях партизан Тульской области.

«По далеко не полным данным, партизаны только за последний месяц пустили под откос три немецких железнодорожных воинских эшелона, сожгли 15 фашистских танков, взорвали 102 автомашины с пехотой и 29 пулеметами, 35 мотоциклов и 70 повозок. Бойцы тульских партизанских отрядов истребили до 1200 вражеских солдат и офицеров».

А в передаче «В последний час» перечисляли наши трофеи: десятки самолетов, сотни танков, орудий и минометов, тысячи автомашин… Мы тогда считали, что начавшееся наступление не приостановится, что в ближайшие дни враг будет наголову разбит. Никто не знал, что впереди еще почти три с половиной года войны.

Домрачев пришел в цех, расчистил место на моем верстаке, чтобы положить газету, но так ни разу и не взглянул в нее. Он помнил сводку наизусть.

Катя радостно пожала мне руку. Трагелев внешне ничем не выразил своей радости, но, работая рядом, я прислушался — он все время напевал что-то. Морячок, ударив меня по плечу, спросил восторженно: