Татьяна Лиознова - Валентин Свининников

так, что возникала необходимость снова и снова возвращаться к страницам нашей славной истории с мыслью, какая переполняла каждого из нас, – хотелось, чтобы и западный зритель это понял: с нами нельзя быть нечестным, с нами можно и нужно дружить, а не воевать.

Это не я привнесла в материал, это жизнь, привнесла, которую прожили я и мой народ, моя страна. Это тот опыт, который накопился во мне как в человеке, гражданине, художнике, заставил меня так отнестись к материалу.

Тут существенны и ещё некоторые обстоятельства. Образ Исаева, как я его себе представляла, конечно, становился в ряд с героями, о которых я ставила фильмы всегда, всю жизнь, хотя все они очень разные, мои герои. Герой “Семнадцати мгновений весны” давал повод к тому, и тут я приходила к необходимости, может быть, даже несколько обострить мою мысль, полемизируя со своими оппонентами, чтобы в полной мере художественно, убедительно, доказательно и эмоционально рассказать не о супермене, не о пресловутом Джеймсе Бонде, а о человеке, который в силу обстоятельств делает это дело – отнюдь не самое радостное, а наоборот – мучительно тяжёлое дело на земле, но делает его, не жалея ни своих сил, ни своих нервов, ни самой жизни, – благородно, бесстрашно, честно и до конца. Вот исходный момент того, почему я взялась за эту, а не за другую картину.

Но самое главное, я собиралась сделать картину (без этого я её себе даже не представляю) не столько о буднях и подвиге товарища Исаева, сколько о работе одного человека, рассмотренной на фоне огромных усилий, проделанных его народом, его державой в деле разгрома фашизма. В противном случае, повторяю, за эту картину я просто бы не взялась. То есть для меня как режиссёра страницы жизни одного человека соразмерялись с жизнью целого народа.

Ещё один, отнюдь не праздный для меня вопрос: “Существовал ли реально человек такой профессии, выходящий на самый верх германского вермахта? До какой степени это соответствует действительности?” Такие вопросы задавали мне зрители, но я и сама их себе задавала прежде, чем меня начали спрашивать об этом. В одном из писем Сталина Рузвельту есть фраза, где он, как это у нас в картине и сделано, прямым текстом, недвусмысленно указывает на секретные переговоры, ведущиеся у СССР за спиной, подчеркивая, что мы на это (за спиной союзников) никогда бы не пошли. И мне думается, этого более чем достаточно для того, чтобы действие фильма развивалось так, как оно у нас развивается. То есть мы об этом знали, и знали своевременно, этого, с моей точки зрения, было достаточно для того, чтобы всё, что происходит в нашей картине, перевести в художественный ряд.

И ещё одно обстоятельство, которое сделало фильм таким, а не другим. Мне предстояло снять телевизионную картину. Природа многосерийного телефильма требует иной, чем в кинематографе, степени приближения к действительности, иного, более «гомеопатического», что ли, ракурса и рассмотрения. Специфика телевидения была мне незнакома: до этого я никогда телевизионных фильмов не ставила. Марафонский ход картины требовал и совершенно особых навыков профессиональной памяти, монтажа. Более того, никто до меня у нас, в Советском Союзе, не снимал фильмов такой протяженности. И хотя, по правде говоря, я не признаю проблемы “телевизионной специфики” в том контексте, который встречается у большинства критиков (просто телевизионный фильм должен быть “разборчив”, понятен для зрителей), я поняла, что подобное количество серий – это прежде всего и некое качество. Какое? Это можно было лишь попытаться себе представить. Опыта не было. Но на один вопрос я могла себе совершенно четко ответить: успех на телевидении – это когда твоя концепция понята всеми… Или почти всеми. При этом очень существен и вопрос о том, с каким произведением ты выходишь на телевизионную аудиторию, какова его форма, какова его изобразительная сторона, как твоя идея будет сформулирована, имеешь ли ты право ежедневно входить с ней в чужие дома.

Мне предстояло плюс к этому подумать и о том, что у телевизора усаживаются в одной квартире люди, обладающие различным образовательным уровнем. Это могут быть и академик, и школьник, и рядом с ними бабушка, и то, что они смотрят, должно быть интересно им всем. Для меня это было одним из генеральнейших вопросов создания фильма. Все должны были стать нашими зрителями. В сущности, так и получилось. Значит ход, который мы для себя избрали, оказался верным.

Мне приходилось считаться и с тем, что к моменту работы над фильмом в жизнь вступило поколение, которому надоели прописные истины о войне. Им говорят: “Фашисты, фашисты”, а им, не глотнувшим воздуха войны, не страшно. Но ведь и это поколение должно стать наследником наших завоеваний, значит, фильм должен быть ориентирован и на них, стало быть, и им он должен казаться важным, убедительным, эмоциональным, дать хоть на “семнадцать мгновений” в полной мере почувствовать и ужас фашистских “джунглей”, и беспримерное мужество тех, кто сжёг эти “джунгли” в огне самой справедливой из войн, какую знала история.

Очень существенным для меня был и вопрос о форме этого произведения. Телевизионный экран ведь не всё вмещает. И это надо было, каждый раз выстраивая кадр, учитывать. Я даже по себе помню, когда у нас был первый телевизор “КВН”, и мы смотрели по нему обычные кинофильмы, пока я разбиралась, что на экране, я уже теряла мысль. Значит, ясность построения кадра, его разрешающая способность должны были быть всё время в “зоне моего внимания”. Ничего не должно было быть не замеченного, не уловленного, не понятого зрителем в силу того, что телевизионный экран мал.

Вопрос о том, как в фильме увидены, представлены враги? Враги в нашей картине показаны людьми, разбирающимися в своём деле. Если бы я снимала картину на несколько лет раньше, когда в моем сознании существовало незаказное, совершенно однозначное к фашизму отношение, когда ещё не пришла пора разбираться в этом явлении, осмыслить его хоть сколько-то по-настоящему, когда, если быть честной до конца, в душе – ещё стихийно, огульно, тотально – клокотало отрицание целого народа, целой нации, почти целиком, так или иначе, связанной с фашизмом, – вероятно, получился бы совсем другой фильм.

Но вот прошли годы, и, открывая газеты, мы вновь могли прочесть, что в той или иной капиталистической стране возрождаются “идеи фюрера”, появляются на свет новые фашистские организации. Я помню, как все мы оказались в центре Москвы, на Красной площади тем ранним утром, когда стало известно, что война кончилась… И у каждого из нас было ощущение, что мы неимоверною