Застава «Турий Рог» - Юрий Борисович Ильинский

не более чем элементы статистики.

— Полагаю, — проговорил Кудзуки после продолжительной паузы, — мы не сможем воспользоваться секретным оружием, это спутает наши карты, осложнит задачу.

Полковник не договорил, но собеседник понял его отлично: использовав средства секретной лаборатории, группа обречет себя на гибель, исследования не достигли завершающей стадии, злые силы, содержащиеся в металлических боксах, легко выходят из-под контроля. Даже если кому-то повезет и он останется в живых, то будет впоследствии уничтожен, а труп сожжен с соблюдением мер предосторожности. Когда в Маньчжурии или Внешней Монголии вспыхивала «тарбаганья» болезнь — чума, или черная оспа, деревню, где это случалось, окружали войска, на холмах ставили пулеметы и не выпускали никого. Если жители пытались прорваться, их косили пулеметным огнем. Когда болезнь убивала все живое, деревню сжигали.

Деревня Жары затерялась в таежном урочище. Еще в прошлом веке основали ее пришлые русаки, бежавшие от царевой службы и поборов далеко на восток. В самую глухомань забились, где пень на колоду брешет, тут и осели. На сотни верст кругом ни души, оно и хорошо — тайга-матушка укроет.

Валили лесины в три обхвата, корчевали могучие пни, надрывали жилы. Охотничали, собирали мед диких пчел, ловили рыбу, тем и кормились. Жили в чужой стране, граница змеей проползла между сопок, волей царских да китайских чиновников отсекла малый листок от могучего дерева. Китайцы — ничего, не обижали, народ трудолюбивый, бедный, из самих соки жмут — жили с русскими как добрые соседи. Позднее власти поприжали налогами, не щадя ни своих, ни пришлых.

Но жили неплохо, бога гневить нечего. Богатеи братья Зыковы и вовсе были довольны. Пронеслись огневые годы, отшумела гражданская война, не утихнул еще Дальневосточный край, а Зыковы уже затеяли уезжать.

Куда? Зачем? Никто не знал. Болтали, будто старший Зыков, Ефрем встретил в тайге спиртоноса, и тот поведал ему о новых порядках в России. Чего наплел бродяга-спиртонос, чего доброго насулил — неведомо, только в одночасье снялись братовья разом, избы заколотили, отдали миру на догляд и махнули через границу в красное царство, презрев уговоры односельчан.

Мужики бородами трясли, бабы — известное дело — несли околесицу. Односельчане порешили, что братовья поехали на прикидку: полюбятся большевистские порядки — останутся, нет — повернут дышла вспять.

— Недоброе заделье, — прорицал ветхий Андрон. — Возвернутся, это уж как бог свят. Все возвертается на круги своя. — Дед грозил шишковатым пальцем.

Старик как в воду глядел. Года не прошло, а Зыковы тут как тут. Уезжали справные, на кониках, а вернулись — страх поглядеть: оборванные, бахилы дырявые, грязные, заросшие как лешатики. Двое суток в бане кости распаривали, выжаривали лютых черноспинных вшей, песочком отскребали въедливую грязь. А уж злющие! Дедка Андрон сунулся в баньку — любопытство забрало до тонкой кишки.

Братовья парились истово, плескали из липовых шаек на дымную каменку хмельной квасок. У деда круглая плешь — алей малины, борода трещит. Но… любопытно.

— Ой, робя-соколики! Пошто же вы оттель утекли?

— А чего там хорошего? — отозвался Венка, меньшой. Савка, озорник, хохотнул.

— Коммуния! Все обчее, дед. Мое — твое, и твое — мое. Наше, горьким потом нажитое, враз ухапали. Теперь пользуются, в рот им пароход.

— Во как! Стало быть, жить и вовсе нельзя?

— Почему? Очень даже распрекрасно возможно. Голодранцам всяким, какие на чужом горбу в рай ездят. А справному мужику, хозяину, разор и прямая погибель.

— Ай-яй, ай-яй, — сокрушался дед Андрон, оглаживая мокрую бороду. — Стал быть, соколики, ничего не нажили?

— Как не нажили, дедуня? — заржал Савка. — Можно сказать, забогатели — эн черноспинников сколько! — бесшабашный Савка схватил рубаху, вытряхнул на каменку, враз застреляло, защелкало.

— Вот наше богачество, дедуня! Как картечь лупит. Гляди, старухе пару не притащи, на разживу.

Дед на всякий случай отодвинулся.

— Да, соколики, вошками вы разжились… А как насчет землицы? Ась?

— Земли мы им дадим, — рыкнул Ефрем. — По три аршина не пожалеем коммунистам проклятым, кол им в дыхало. Живыми обдирать будем безбожников. А теперь, дед, удались. Дай душе спокой.

Братовья принялись за дело. Оружия им не занимать, зелья-пороху, припасов всяких хватает. Волками рыскали у границы, затаивались, наблюдали. Не раз пробовали проникнуть за кордон, пограничники не дремали, отбивали банду. Братовья-хитрованцы на рожон не лезли, постреливали из засады, а уж если удавалось заскочить в приграничный хуторок, лютовали страшно: кровавый след вился за копытами бандитских коней.

Позже братья прибились к Мохову, ходили с ним. Мохов — мужик башковитый, осторожный, зря под пули не лез. Погуляли по советской земле, поцедили кровушку…

В последние годы Мохов приутих, давно не кликал, надо быть, выжидал. Но уж теперь обязательно позовет — время подходит веселое. Зыковы ждали своего часа.

Деревня гулеванила. Еще бы! Старший Зыков добился своего, сына родил! Раньше все девки да девки… а тут нá тебе — мужик! Молчуна Ефрема не узнать, подпил гораздо, трещит как сорока, хвастает. В просторной избе не продохнуть: привалило Ефрему радость-счастье!

Столешница ломилась от всяческих разносолов: оленина, жареная кабанятина, кета — амурская ветчина, балычки, таймень копченый с Ефрема ростом — дедка Андрон поймал, насилу приволок. Еще соленья, варенья, соленая черемша, рыжики маринованные, капустка. А винища! Кувшины с молочной хмельной бражкой на подоконниках, в сенях на полу, рядном прикрыта, батарея бутылок; чистый спирт, вонючий китайский ханшин, японская сакэ. Гости слюной исходят, сидят чинно, благородно ждут, когда хозяин знак подаст. А Ефрем в боковуше сынком любуется. Мужики ухмыляются в бороды, бабы перемигиваются, девки шушукаются, прыскают дружно в цветастые платки. Дедка Андрон, удачливый рыбак, не выдержал, зыркнул по сторонам воровато, цап пузатую бутылку за горло и спрятал ее под стол. Только нацелился налить — бабку лешак принес. Мигом смекнула старая ведьма и ложкой по темечку — тресь!

— Ать, старый греховодник!

Ложка в щепки, девки визжат, дурищи, а старику до слез обидно — заморского винца не отъедал.

Гости ждут, глаза от стола не отводят — с утра не евши, животы урчат. Но вот, слава богу, хозяин из боковуши вылупился — здоровущий, космы огненные копной. Всплыл над столом, как медведь, на руках дитенок — такой же золотистый да ясноглазый.

— Гляньте, гляньте — эвот она, зыковская порода!

Ефрем передал ребенка зардевшейся жене, ему услужливо подали стакан, свернули с заморской бутылки фигуристую пробку, нацедили до краев — пей! Ефрем поставил стакан, выскочил в сенцы, вернулся с ковшом железным, вышиб приставшую льдинку.

— Сюды набуздай! По делу и посудина. Да не япошкино пойло — нашу! — И осушил ковш не морщась.

Гости восторженно заорали. Ефрем подцепил рыжик, пожевал.

— А ну, по