Возвышенное и земное - Дэвид Вейс

– А вы когда-нибудь играли на фортепьяно публично?

– Нет, Лондон еще не готов к его приему, но скоро это произойдет. – И Бах добавил: – Я думаю, стоит публике по-настоящему узнать фортепьяно, к тому же, если его немного усовершенствовать, этот инструмент вытеснит клавесин.

– Сразу?

– Быть может, лет через десять, двадцать, но я не сомневаюсь, в конце концов фортепьяно станет любимым инструментом сольных исполнителей.

– Но почему же? – спросил Вольфганг, дотронувшись до маленького, аккуратно сделанного, квадратного инструмента. Оно было красного дерева, но уступало красотой и размером дворцовым клавесинам, на которых ему приходилось играть.

– Звук у него мягче, сильнее и имеет много оттенков.

– Тогда почему на нем не играют?

– Господин Бах уже объяснил тебе. – Леопольд начал терять терпение.

– Только поэтому?

– Люди страшатся нового, – спокойно объяснил Бах.

– Даже в музыке?

– Да, Вольфганг, в музыке особенно.

– Папа, можно мне сыграть на фортепьяно? Леопольд нехотя согласился.

Бах поставил на пюпитр одну из своих сонат и кивнул Вольфгангу. Секунду Вольфганг стоял в нерешительности. Хотя это фортепьяно и возбуждало его любопытство и ему очень хотелось пойти по стопам своего нового друга, Вольфганг боялся обмануть его ожидания. К тому же фортепьяно, на которых он играл раньше, обладали неприятным звуком, ноты звучали слишком громко, резонировали, а то и фальшивили. Но отступать было поздно.

Он начал медленно, неуверенно. Как он и опасался, звук фортепьяно тоже оказался слишком громким и недостаточно четким. Ему не хватало чистоты и ясности клавесина. Некоторые ноты слишком долго задерживали звук. Нет, он не мог довериться этому инструменту с его столь нечетким и неровным звучанием. Особенно смутило его fortissimo, несравненно более сильное, чем у клавесина или клавикордов. Не удивительно, что музыканты прозвали этот инструмент «барабаном». И все же, по-видимому, и Баху и Папе его исполнение нравилось. Вольфганг вдруг почувствовал уверенность в себе. Ухо различало все новые оттенки в каждой ноте.

Вольфганг забыл, о времени и больше не помнил о клавесине. Овладев понемногу клавиатурой, он почувствовал прилив Неизведанного дотоле волнения. Ему казалось, что не только душа его, по и тело находится во власти музыки. Он чуть изменил силу удара, и звучные басы обрели вдруг страстность и литую теплоту, Вольфганг забыл, что звук клавесина казался ему более четким, – что это по сравнению с богатством нюансов, с огромными возможностями фортепьяно! Радость переполняла его, он был готов играть бесконечно. Ему открывался новый язык музыки, и он должен был им овладеть. Кончив играть, Вольфганг спросил:

– Папа, можно мне учиться играть на фортепьяно? Я попрошу господина Баха давать мне уроки.

Леопольд кивнул, и Вольфганг бросился к отцу на шею и стал целовать, чем привел его в полное смущение.

– Ты уже не маленький, – урезонивал он сына. – Господин Бах поможет тебе, а это уже много.

Но Леопольд удивился, когда Бах отвел его в сторону и, понизив голос, сказал, что Вольфгангу надо брать уроки у Манцуоли.

– У кастрата?! – воскликнул Леопольд.

– Джованни Манцуоли – лучший певец в Лондоне. А может, и во всем мире.

– Вы с ним близко знакомы?

– Весьма. Он поет в моей новой опере, – с гордостью сказал Бах.

– Но у Вольфганга нет ни голоса, ни желания стать певцом.

– Вы ведь хотите, чтобы он когда-нибудь занялся сочинением опер?

– Да. – И чем скорее, тем лучше, думал Леопольд, вот тогда-то мы по-настоящему удивим мир.

– Раз так, он должен учиться сочинять музыку для кастратов. Все хорошие оперы пишутся для голосов такого рода.

Леопольд понимал, Бах прав, но в душе противился этому совету. Варварский обычай кастрировать мальчиков в возрасте Вольферля, чтобы они и взрослыми могли петь высокими голосами, практиковался до сих пор, несмотря на преследование законом и угрозу отлучения от церкви; но Леопольд находил, что Вольфганг еще мал для знакомства с подобной стороной жизни.

– Кроме того, он должен научиться петь правильно.

– Он слишком мал.

– Если ваш сын поправится Манцуоли, тот, может помочь в устройстве публичных концертов.

– А как быть с тем, что Манцуоли кастрат?

– Нужно объяснить Вольфгангу, что это такое.

Задача была не из легких. Хотя Леопольд всегда разговаривал с сыном как со взрослым, но, приступая к этому вопросу, он испытывал большую неловкость.

– Понимаешь, великий оперный певец Манцуоли – кастрат. Когда он был мальчиком, ему сделали операцию, и теперь он не может иметь детей, зато у него удивительный голос – высокий, как лирическое сопрано.

– Но он все же мужчина?

– Да, его можно назвать мужчиной.

– Но не может иметь детей?

– Да.

– Почему?

Леопольд хотел было углубиться в сложные медицинские подробности, но вместо этого сказал:

– Вырастешь – узнаешь.

Вольфганг рассердился. Он знал все, что касалось взаимоотношений мужчин и женщин, и старания взрослых что-то утаивать только смешили его.

– У Манцуоли лучший в Лондоне голос, – повторил Леопольд.

– Это оттого, что он кастрат?

– Возможно.

Бах тоже разочаровал Вольфганга. Вольфганг надеялся, что Бах объяснит ему, как кастрат становится кастратом, – ему казалось, что у него и его нового друга родственные души, – но Бах твердил лишь о несравненных качествах голоса Манцуоли. Сам Манцуоли мальчику не понравился. Студия итальянца была меньше, чем у Баха, и обставлена далеко не так красиво; Бах представил его как первого в Лондоне musico[4], однако у этого толстого пожилого господина был большой горбатый нос и грубые черты лица; тяжелые веки почти скрывали его глаза, Вольфганг удивился, что Бах кланяется Манцуоли чуть ли не ниже, чем королю.

– Разве может восьмилетний малыш смыслить что-то в музыке? – с насмешкой спросил Манцуоли.

– А вы проэкзаменуйте его.

Вольфганг без запинки ответил на все вопросы певца относительно клавесина, он видел, что Манцуоли заинтересовался, хотя все еще настроен скептически.

– А теперь спой что-нибудь, мальчик, – велел он.

– Я не умею.

– Ты хочешь сказать, что не знаешь, как петь. – Манцуоли с торжеством взглянул на Баха.

– Нет, синьор, я знаю, что у меня плохой голос.

– А, значит, ты еще и критик. Баста! Решать буду я. А ты пой, мальчик, пой!

– Что мне петь?

– Ну хотя бы английский гимн. Если ты, конечно, его знаешь. Патриотизм всегда уместен.

Вольфганг знал мотив гимна, его исполняли перед началом концерта во дворце. Только он очень стыдился своего голоса. Он хотел остановиться после первых же тактов. Пел он совершенно верно, но голос звучал тонко и пронзительно и к тому же вибрировал.

Кастрат улыбнулся и насмешливо обратился к Баху:

– Мальчик явно нуждается в операции. Как раз подходящий возраст.

– Он вовсе не стремится стать певцом, – сдержанно ответил Бах, – просто хочет научиться сочинять оперы для лучших голосов. Таких, как ваш.

Стоит польстить человеку, и в нем сразу просыпается интерес, подумал Вольфганг.

– Что же вы предлагаете? – спросил Манцуоли.

– Пусть он споет вместе с вами. Вы увидите, умеет ли он петь в унисон.

Манцуоли запел, Вольфганг подхватил мелодию и точно следовал за Манцуоли, пока тот не взял слишком высокую для него ноту, тогда он замолчал и стал с восхищением слушать итальянца.

Польщенный, сам того не желая, Манцуоли пел как перед полным залом.

У него было звучное и сильное сопрано, Вольфганг никогда не слыхал прежде голоса такой мощи и диапазона и в то же время столь нежного и гибкого, без усилия переходящего от рулады к руладе.

Вольфганг был заворожен голосом итальянца.

Певец задал ему несколько вопросов, и по тому, как оживился Манцуоли, мальчик понял, что ответил правильно, сам же он думал: если уж сочинять оперу, то только для таких голосов.

Манцуоли, пораженный способностью Вольфганга схватывать все на лету, взялся бесплатно заниматься с ним несколько раз в неделю.

– Это необыкновенный ребенок, – говорил он Баху, – учить его – одно удовольствие. Он никогда не станет певцом, но понимает все, что я рассказываю ему об искусстве пения, вплоть до тонкостей постановки голоса. Он необыкновенно впечатлителен. Впитывает как губка все, что ему говоришь.

– То же самое и на моих уроках, – подхватил Бах, – когда я учу его игре на фортепьяно и законам композиции. Он на редкость восприимчив к музыке.

Через месяц величайшей похвалой, которой Моцарты могли удостоить певца, стало: «Поет, как Манцуоли». Чем глубже Вольфганг познавал секреты пения, тем сильнее возрастало его желание сочинить оперу, но Папа продолжал твердить, что он еще слишком молод. Достиг он больших успехов и в игре на фортепьяно, однако Леопольд запрещал публичные выступления на этом инструменте, говоря: