Выбор - Анатолий Рогов

На третий день отъезжали в другую сторону с соколами, в какую-то болотистую низину, где было полно гусей, лебедей, журавлей, уток, коих тоже привезли полную гору. И хотя вернулись в полдень, государь снова изволил обедать в своем шатре, потом почивал, потом из Москвы прибыл гонец с какими-то вестями и грамотами, у государя собирались его ближние бояре, а в становище еще поутру пришли просителями пятеро окрестных бедных дворян, ждали его целый день, и он выслушал их возле шатра лишь под вечер, когда солнце уже вызолотило верхушки сосен, а по низам копились синева и прохлада. Дал четырем по рублю, а одному рабочего коня.

Но и в этот день, и накануне призывал к себе Даниила и говаривал с ним наедине. Накануне в шатре, где по позднему времени уже горели две свечи, а он полулежал на походном ковровом топчане. Угостил холодным, прямо из погребца со льдом, вишневым квасом, засахаренными ломтиками дыни и грушами. Спрашивал, своими ли словами рек он в застолье о божественности царей и есть ли у отцов церкви и пророков какая особая об этом книга или сказание, или игумен Иосиф сам это вывел из многих слов о царствующих из Евангелия и других священных писаний?

- Жаль! Жаль, я думал, можно почитать особую книгу. Перевесть на русский.

А в этот вечер, отпустив просителей, повел Даниила под сосны к краю бора, за которым в широкой ложбине петляла узкая речушка в камышах и сильно сладко пахучей осоке. Пока вышагивали по пружинистой, скользкой хвое и духовитой, высокой траве, над речушкой, над камышами и осокой заслоился легкий туман, оттуда потянуло сыростью и еще сильней запахло сладкой осокой.

Спрашивал, откуда, из каких мест сам Даниил, и он, как и при поступлении в монастырь, опять соврал, что не знает, что сирота. Спрашивал, есть ли в обители недовольные строгостями неистового игумена и знает ли он, Даниил, как когда-то тот по своему жестокосердию даже не повидался с родной матерью, инокинею, которая перед смертью пришла к его монастырю попрощаться, а он дотоле не велел пускать в его стены женский пол- и ее тоже не впустил, убоявшись, что вдруг помрет в мужской обители, и сам к уже еле волочившей ноги старухе не вышел.

- Изуверство это - согласен?

- Конечно... Но с другой стороны, если...

- Не может тут быть никакой другой стороны! Не может!

- Да... верно, - поразмыслив согласился Даниил.

Спросил, что думает об алчности Иосифа, а он сказал, что никакая это не алчность, ибо алчность - это когда богатят себя, а игумен только о силе и благолепии церквей и монастырей печется, чтобы они были истинной опорой ему, великому государю, и его державе, а сам-то святый отче, он же видел, в какой простой рясе ходит и в еде строг чрезвычайно.

- Однако разряды-то в вашем монастыре есть, и кое-кто вкушает и облачен иначе.

- Так каждому же Господь дал его место, а не игумен. Богу богово, кесарю - кесарево, а волу - воловье...

И разное другое спрашивал великий князь об Иосифе, и Даниил понял, что он ему весьма любопытен и подобные разговоры тот вел со многими, наверняка и с ярыми врагами владыки, - и потому нахваливал его, как только мог горячо и убежденно. Когда же государь ругал его - раза два счел за лучшее согласиться, а раза два просто промолчал. И Василий это определенно заметил.

Охотились два дня. Затравили двух волков.

И было второе шумное застолье под тем же полосатым навесом меж сосен да с нахмурившимся вдруг небом и редкими крупными каплями дождя, которые побарабанили некоторое время по парусине, постепенно стихая, пока не стихли совсем.

Даниил снова изрядно выпил, почти не хмелея, и страшно радовался, что у него обнаружилась такая редкая особенность. И государь, кажется, тоже радовался, а из остальных кое-кто, видно, и завидовал. И с огромным наслаждением обильно ел, закусывал, хотя день был постный, но на этом столе и от постного, от рыбного, икорного, грибного, горохового, овощного, печеного глаза разбегались.

* * *

На обратном пути государь опять побывал в монастыре, повидался с совсем поплошавшим за эти дни Иосифом и пятью синклитными старцами, из коих Касьяна Босого и Иону Голову знал раньше, они бывали у него в Москве.

А на другой день эти пятеро собрали братию и устроили выборы нового игумена: "Ввиду полной немощи бесценного всеобщего отца нашего Иосифа". Предложили в игумены Даниила, объявив, что Иосиф тоже за него. Правда, позже ползал слушок, что поначалу тот почему-то крепко возражал и будто бы согласился лишь после уговоров великого князя. Но проверить, правда ли это, было уже никому не дано: через день, как раз после Натальи-овсянницы, то бишь девятого сентября, прославленный неистовый игумен отошел в мир иной.

Ему было семьдесят шесть лет. Тридцать шесть из них он правил созданным им монастырем.

Новому же игумену пошел лишь двадцать четвертый; таких молодых владык Русь еще не видала.

Даниил сам омыл тело Иосифа, сам завернул в тугую иноческую пелену.

В монастыре ничего не менял. Братия жила по тем же строжайшим правилам, в неустанных молитвах и изнуряющих трудах.

Вот только богател монастырь, пожалуй, побыстрей, чем прежде. Потому что у покойного владыки и среди знатных и богатых в последние годы было слишком много противников и заклятых врагов, кои никаких даров и пожертвований монастырю, разумеется, не делали и вообще никаких дел с Иосифом старались не вести. Как и он: даже за двадцать дней до кончины взял клятву со своего синклита и братии совсем никогда не знаться и даже не разговаривать ни с какими Ниловыми учениками и последователями нестяжателей. Даниил же в обхождении был человек ровный, сдержанный, отлично скрывал свои истинные чувства и мысли, умел говорить обтекаемо и казаться искренним, добросердечным, а когда требовалось, мог и понравиться почти любому. Вот дачи и увеличились: от князей Бельских были, от князей Хованских, князя Голенина, от бояр Челядниных, от Никиты Тараканова, Григория Собакина и, конечно, от великого князя и великой княгини. Кроме того, Даниил, как прежде Иосиф, ссужал деньги взаймы, иногда до пятисот рублей ссужал, и в случае неотдачи забирал владения и имущество должника; с княгиней Голениной так случилось. И прикупал новые земли, села и деревни. Даже на озере Селигер у них было свое владение. И за все заказанные требы - крещения, венчания, отпевания, поминания - были положены твердые цены.

В монастыре появилась новая прекрасная кирпичная трапезная, богато расписанная внутри и снаружи. Появилась дивная кирпичная надвратная церковь. Начали строить новые настоятельские палаты, несколько хозяйственных зданий.

До ста наемных работников постоянно держали.

Шесть лет игуменствовал Даниил. Располнел, стал могучий, лицо краснющее.

И вдруг из Москвы весть: волею великого князя со святительского престола сведен митрополит Варлаам. Десять лет правил. Жил с государем вроде бы в ладах, ни о каких трениях никаких слухов не было - и вот! Декабря в день семнадцатый на Варвару Великомученицу двадцать первого года сведен с престола.

А в середине февраля, на Сырной неделе, Даниил был срочно вызван в Москву, и государь объявил, что ставит его в митрополиты.

- Ибо этот печаловник за всех и вся надоел мне, разозлил, даже за Шемячича стал заступаться. За Шемячича!

История была давняя. Еще при деде Василия, Василии Втором, московского стола стал добиваться его двоюродный брат Галицкий (Галича-Костромского) князь Димитрий Юрьевич Шемяка, водил рати на рати Василия и победил его, пленил и приказал выколоть ему глаза, после чего стали звать Василием Темным. И хотя был он слепым и сослан в Вологду, но в конце концов все же одолел лютого вражину и изувера, вернул себе великое московского княжество, а Шемяка спасся бегством в Литву и так до самой своей кончины все бегал. Но теперь в Новгород-Северске жил и правил его внук, князь Василий Иванович. Судя по доношениям, ничего злого против Москвы он никогда не замышлял. Да и маломощен был - куда уж там! Однако креста Василию Третьему не целовал и на глаза ему ни разу не показывался, хотя тот под разными предлогами не единожды приглашал его в Москву. Понимал, что хоть и в мыслях уже не держал никаких мечтаний о великом княжении, как его буйный дед, великий князь все равно считает его очень опасным и даже, как знал, именует "запазушным врагом", да и за злодеяния деда непременно поквитается. Правильно понимал князь. Все перепробовав, Василий стал увещевать и митрополита Варлаама включиться в это дело - позвать Шемячича от своего имени. А тот, как тогда говорили, никогда не был его потаковником, действительно всегда печаловался о многих и многих и защищал от государевых своеволий и вспышек злобы. Вместе с Вассианом это делали. И конечно, они ясно представляли, что ждет Шемячича, если тот появится в Москве. Митрополит, разумеется, наотрез отказался звать его от своего имени.

Лицо государя при этом заметно побелело, закаменело, и он каменно же, тяжело проговорил: