Время ландшафтных дизайнов - Галина Щербакова

– Мы потерпели поражение, – сказала она. – Нас предал комсомол. Он уже давно был растлен и алчен, а мы ему умилялись.

– Господи, мама! – говорила я. – Растленна была сама идея: загнать всех людей в общее счастье. А счастье – оно отдельное, оно для каждого свое.

– Брось, – говорила мама. – Лучше общее, пусть и не получившееся счастье, чем отдельное на каждого горе.

– У каждого свой путь, – бормотала я, потому что мамина, пусть и пожухлая, пусть и траченная молью убежденность была сильнее моего весьма уязвимого индивидуализма. Я трепыхалась, карабкалась, я старалась, но разве я была счастлива? Я сводила концы с концами, это да. Я перестала быть боякой и трусихой, у меня в доме жила замечательная девчонка, которая специально для меня перевела с английского одну из своих любимых песен, понятия не имею, чью.

– Это тебе, – сказала она.

Идя по дороге с грубым пистолетом,Заряжаю, занимаюсь опасным весельем,Приставляю к языку,Выше земли, ниже груди.Конец рожденья,Начало наважденья,Конец непоняткам,Начало догадкам.У меня есть всё:У меня есть свобода,У меня есть победа,Идя по дороге с грубым пистолетом.Ступая по дороге с грубой девчонкой,Я превыше всего,Выше земли,Ниже квартала, выше груди,Ниже острого камня.Теперь ты всё поняла,Всё хорошо, что любовь принесла,Ею завладеем, что ты принесла,Теперь ты всё поняла?Родившись в гетто,В разваленном квартале,Но никто не знал,Где же всё это?Там тихо время стоит,Оно не идёт – оно не спешит.Выше земли,Ниже страны, выше груди,Ниже светила,Выше квартала,Ниже острого камня.С душой в руке, по дороге идя,Я превыше всего,Выше себя.Теперь я всё поняла,Позволь же ты мне сказать:Все хорошо, что любовь принесла.[1]

Могла ли я в свои двенадцать написать такие слова? Так, может, это и есть главное: «У меня есть свобода». А куда мне девать кровь на грубом пистолете, от которой у меня по спине мурашки? Но разве можно выкидывать из песни слова? Все вместе и есть песня, которая кончается: «Я превыше всего, выше себя».

Я понимаю: это исторический реванш за долгое унижение и истребление человеков. Реванш за согбенные головы людей, за гетто в том числе, но разве нам сейчас нужен реванш? Я говорю Алиске, что песня мне не нравится пистолетом.

– Инга! Но это же просто слова!

– Просто слов нету, – говорю я. – Каждое слово – это маленькая пулька, которая может пролететь мимо, может ранить, а может и убить.

– Но ты же живая.

– Я раненая. И мне больно.

– Давай я тебя перевяжу! – И она тянется ко мне. – Ну, где твоя рана, покажи!

Все превратили в шутку, но душа моя стонет: я не знаю слов для девочки. Я не мать.

Я купила для нее диванчик и секретер и поняла, что скоро нам в одной комнате будет совсем тесно. Алиса по-прежнему прописана в большой трехкомнатной квартире своей матери, которую сдает бабушка. Мне страшно подумать о том, что предстоит, если я начну тяжбу. Она живет у меня уже второй год, но я ей никто и звать меня никак, тогда как есть живые и здоровые бабушка и дедушка, но они ни разу не появились, не позвонили, не поинтересовались внучкой.

Надо брать адвоката, но на него у меня нет денег! Школа мне стоит меньше, чем другим – изокружок делает свое дело. Школа в случае чего будет на моей стороне, если дело дойдет до суда. Но я хочу мира, мира… Революционные песни Алиски – это слишком для меня круто. Я для них слаба.

Я позвонила сама. Бабушка была вполне с пистолетом.

– А я все жду, когда вы потянете свои лапы к квартире.

Вот тут я поняла, что значит «брызнули слезы». Они брызнули.

– Алиса растет, – говорю так, чтоб они не слышались. – Ей нужна комната.

– Пусть переезжает в комнату, – язвительно говорит бабушка.

Почему-то я успокаиваюсь. Беру грубый пистолет.

– Хорошему адвокату дела тут на раз, просто не хочется втягивать девочку и школу, которая скажет, сколько раз вы встречались после Таниной смерти. Вы не помните, сколько?

– Какая у вас квартира и где? – пистолетным голосом спрашивает бабушка.

– Однокомнатная, достаточно просторная, можно сказать, в самом центре, на Пресне.

– Предлагаю обмен с доплатой в пять тысяч долларов, – отвечает бойкая старушка.

– У меня нет и половины суммы, – говорю.

– А это ведь дешево, – отвечает она. – Нам почти столько стоил ремонт в этой квартире. Жильцы съедут через полгода. Думайте!

И она первая кладет трубку.

* * *

Я отдаю себе отчет, что суд с адвокатом может мне стоить столько же. Но где я на самом деле возьму такие деньги? Кредит в счет будущих своих работ по ландшафту? Но никогда не знаешь, как у тебя пойдет дело в этот сезон. У меня нет богатых друзей, они уезжают от меня навсегда. Я подумала о Мишке. Как он там? Вдруг разбогател? Вдруг ему нужен ландшафтный дизайнер? Я бы разбилась в лепешку.

Поэтому, когда в дверь позвонил Мишка, я даже не удивилась. Просто я очень громко его звала про себя, а слабые токи, как выясняется, очень даже не слабые.

Мы обнялись по-родственному. И мне были приятны его руки. Алиска была у соседки-подружки, они вместе воспитывали абсолютно неподдающегося кота, который упорно лез в форточку по оконной шторе, и «вещь потеряла вид» – так плакалась соседка.

Конечно, Мишка был не в курсе, что ребенок, взятый сразу после горя из «жалостливой сердечности», до сих пор «ест хлеб и соль чужой тети». Почему мне приходится оправдываться в содеянном? Я рассказываю, что девочка – прелесть, что живем мы душа в душу и по сути дела – она мне дочь.

– По сути она тебе чужая, и это может так откликнуться потом, что мало не покажется.

– Кто знает, что будет потом? Нам хорошо вместе сейчас.

– Дура, – говорит Мишка. – Чужое дитя не лучшая сублимация. Я б тебе этого не позволил.

– Кто б тебя спрашивал? – смеюсь я.

– Ты была другая. Ты интересовалась чужим мнением.

– Фиг на вас всех! Я теперь девушка гордая и независимая, спасибо тебе, любимому.

– Любимому? – интригует Мишка и даже делает движения в мою сторону.

– Прежде! В прошлом! Когда-то! – кричу я.

– А если хорошо подумать и почувствовать? – вкрадчиво говорит Мишка.

– Зачем? – искренне не понимаю я. – Зачем это тебе, дорогой мой?

– Все-таки дорогой, – цепляется он за слово. – Мне это важно, Инга. Старая любовь не ржавеет.