Начальник тишины - Всеволод Филипьев

Дверь за мужчиной в черном с грохотом захлопнулась.

– Да-а, дела, – пробурчал под нос Архипыч. – Ну и типчик. Сам небось ее прикончил, а теперь за трупом приехал. Вот такие вот пироги.

Кряхтя, старик вернулся на еще теплую лежанку. Не раздеваясь, укутался в ватное одеяло, сладко зевнул, перекрестился и заснул.

* * *

Каурая кобыла, понукаемая рябым подвыпившим извозчиком, нехотя тащила по петербургской булыжной мостовой коляску, в которой сидел пожилой господин с грустными глазами, высоким лбом, аскетическими скулами и густой бородой.

Глядя на проплывавшие мимо ряды суконных, книжных и церковных лавок, Достоевский размышлял: «Вон у лавки лубочника барышня стоит. Наверное, купит сейчас лубочный Страшный Суд, да Богородицу со Спасителем. Что и говорить, привыкли мы к стилизованному Евангелию: вроде как была Священная история, а вроде как и нет. Просто сказка красивая. Лубок. А ежели Этот Самый Спаситель вот сюда к нам в столицу Российской империи прибыл бы? Если б явился Он пред очи той самой барыни, приняла бы она Его? А я бы принял? Или опять бы мы Его распяли и сделались великими и малыми инквизиторами? Вот ведь вопрос поважнее шекспировского. Подожди, подожди! – оживился писатель. – А идея‑то достойна изучения! Может, и в самом деле подобный сюжет в романе вывести? Но допустимо ли? Не предосудительно ли? Что скажет критика?.. Но ведь использование художественных приемов для блага Церкви и проповеди Евангелия допустимо, я думаю. Помнится, в «Истории песнописцев» преосвященнейшего Филарета, читал я, что в гимнографии, как собственно в церковной поэзии, возможно творческое осмысление и пересказ событий Священной истории. Церковные поэты выстраивали целые диалоги между Христом, адом, смертью и дьяволом, сочиняли монологи Пресвятой Богородицы. Только нужно соблюдать одно очень важное условие: все cочиненное должно соответствовать духу Евангелия и церковным догматам… Да, именно – все cочиненное не должно противоречить православному вероучению. С Божией помощью, нужно будет попробовать идею сию применить. Да вот хотя бы в «Братьях Карамазовых». Встроить бы туда такой сюжет. Ну, а чтобы цензура не протестовала против явления Христа в современной России, можно описать такое явление где‑нибудь в Европе, скажем, в средние века. Обдумать надо. Вообще, многого я жду от этого романа. Это ведь первая вещь в большой эпопее будет. А цель‑то всей эпопеи – показать, что Церковь Христова есть единственный всецело положительный общественный идеал, а для русского общества в особенности; и еще показать,… что Христос жив. Успеть бы».

* * *

На сей раз Архипыч проснулся сам. Спал он недолго, часы показывали семь.

«Пора вставать, – подумал старик. – Эх, Федор Михайлович, Федор Михайлович, зря ты волновался. Создали, всё создали… Ты и сам кое‑что успел сделать, хотя видно не всё, что задумал. А уж после тебя образ русского Христа как хорошо Нестеров выписал. А недавно и этот еще прозорливец… Как его? Ну, который кино снял про Андрея Рублева. Да… У него там нестеровский Христос ожил и сошел к людям, и по Руси пошел, и получилось прямо по Тютчеву:

Эти бедные селенья,

эта скудная природа –

край родной долготерпенья,

край ты русского народа…

Удрученный ношей Крестной,

всю тебя, земля родная,

в рабском виде Царь Небесный

исходил, благословляя.

Очень верно ты это, Федор Михайлович, подметил, что все cочиненное должно соответствовать евангельскому духу и догматам. А коль не так, то выйдет промашка, как у Булгакова, к примеру. Писатель‑то он хороший, но вот Христос у него какой‑то ненастоящий получился, неевангельский. А промашка в таком деле недопустима, а то вместо Христа можно людям лже-христа начать проповедовать. Упаси, Господи».

В эту минуту в дверь снова позвонили.

Глава тридцать шестая.

Пророчества

– Звони еще. Там или нет никого, или дежурный дрыхнет, – сказал Влад другу.

– Слушай, а может, вход с другой стороны? – предположил Влас.

– С какой другой? – видишь надпись: «Морг больницы №52». Если ты Василисины слова не перепутал, то нам сюда.

– Иду, иду, – раздался за дверью голос Архипыча.

– Порядок, – обрадовался Влад.

Дверь отворилась, и перед молодыми людьми вырос настоящий старичок-боровичок из русской сказки. Седые с оттенком желтого дыма пряди волос беспорядочно свисали с его головы и почти закрывали лицо. Он был невысоким, сухеньким, но крепким. Добрые голубые глаза светились улыбкой. Только цвет лица был каким‑то неестественно смуглым. На старике красовался дырявый замасленный свитер и такие же, притом слишком короткие коричневые брюки. На ногах были одеты огромные, явно не по размеру, ботинки горчичного цвета.

– Здравствуйте, дедушка. Мы к вам по очень важному делу, – объяснил Влас.

– Чаял я, что кто‑то за ней приедет. Чаял… – обрадовался Архипыч.

– За кем, за ней? – спросил Влад.

– Ну, вы же за Василисой?

Лица молодых людей вытянулись от удивления.

– Что это я вас на пороге держу, люди добрые. Заходите, перво-наперво чайку попьем.

Архипыч провел обомлевших гостей внутрь помещения и усадил за стол, сооруженный из больших картонных коробок из‑под медицинского оборудования. Достав самодельный кипятильник, скрученный из двух лезвий, старик поставил разогревать воду в стеклянной банке.

– Дедушка, а дедушка, а вы откуда про Василису и про нас знаете? – придя в себя, спросил Влас.

– А что я знаю? Ничего я и не знаю. Просто не хотел бы я вашу Василису Прекрасную этому чернокнижнику отдавать.

Влас метнул взгляд на друга:

– Какому чернокнижнику?

– Да был тут один сегодня, ни свет ни заря. Одно слово – чернокнижник! Ничего, ничего, ребятки, сейчас мы чайку попьем, потом Василисочку обрядим, да и заберете вы ее с Богом. Она ведь мученица.

– Откуда ты все знаешь, дед?! – сорвался Влад.

– Ой, мил-человек, – вздохнул Архипыч, – чего я знаю‑то? Ничего не знаю. Просто лицо у ней, как у мученицы, как в Четьи Минеях, беленькое… Ну вот и чаек поспел. Наливайте, миленькие, у меня и заварочка есть свежая, два дня назад сделал, настоялась, – радостно приговаривал дед, разливая кипяток по алюминиевым кружкам.

Друзья с недоверием покосились на треснутый фарфоровый чайник со старой заваркой.

– Ждал я вас, добрые люди, ждал. Вот послушайте старика, сделайте милость… У народа русского теперь последняя возможность открывается. Старцами было предсказано возрождение на Руси Православия, да на короткое время. Похоже, время это короткое заканчивается.

– Как заканчивается? – встрепенулся Влас.

– А вот так. Когда безбожие рухнуло, сами знаете, почти десять лет страшная суматоха была. Особенно вначале. Все лопнуло, работу люди потеряли, магазины пустые, кругом обман, закон не действует. Как жить? Вот и потянулся народ в храмы, к Боженьке. Сотнями крестились, венчались, о Боге спрашивали, выхода искали, ответа. Молодые так те прямо крестились и в монастыри шли, а кто в семинарию, а кто и сразу в священство… А потом время прошло, отпустило, поуспокоился народ. Опять прилавки ломятся, да и деньжата стали водиться. Много чего интересного, кроме храма, есть посмотреть, и душа вроде бы не болит. Чего в церковь идти? А еще народ пугают попами на мерседесах. А чего пугаться‑то. У нас так говорят: «Попов бояться, в храм не ходить». А люди всё одно боятся. Вот и стала дорожка в храм сужаться. Потому я и говорю, что сейчас дан последний шанс: или туды или сюды, – дед показал пальцем вверх и вниз, – иначе будет попущено Богом такое… похлеще семнадцатого года.

– А что же делать нужно? – спросил Влад.

– Нужно?.. – старик задумался. – Нужно, милок, чтобы русский народ всецело ко Христу повернулся. А это значит не просто мимоходом свечку в церкви поставить, а всю жизнь свою, как горящую свечу, Богу преподнести.

– Так сейчас вроде к этому и идет. Кругом патриоты, монархисты разные, – полушутя-полусерьезно заметил Влад.

– Нет, милок, настоящих‑то монархистов среди них нет, это в основном всё «русские иудеи».

– ?

– Да, милок, не удивляйся. Наш‑то Царь, Господь Единодержавный, прежде чем царствовать во славе, должен был Свое Царство на Кресте утвердить! Пострадать Ему должно было и умереть за наши преступления, а потом уж и воскреснуть, и царствовать. Этого Царя избранный народ ждал. А на поверку вышло, что по правде ждали единицы из того народа. Остальные говорят, мол, наш настоящий царь с первой попытки справится! Нас спасет и над миром воцарится – все за раз. По их разумению, страдающий Раб Спасителем и Царем никак быть не может. Противно им это, стыдно. Точь в точь повторилась сия древняя история при царе-батюшке Николае Александровиче, – дед перекрестился. – При страдальце нашем Николае Втором. Он ведь помазан был по образу Небесного Царя, вот и пострадал по образу Его. Окружили его «русские иудеи», генералы там всякие, «патриоты». Говорят, дескать, «Николай – человек слабой воли. Кровью матушку-Русь залить пожалел. А ну его! Долой!». А наш‑то царь-батюшка, мученик Николай, грустно так на них посмотрел, на образ пречистый Спаса помолился, да и отрекся. Тут уж они взвились пуще прежнего, до сих пор успокоиться не могут: «Отрекся?! Как посмел? Пост свой оставил, державу бросил в трудную минуту. Предатель!». Точь в точь, как иудеи про Спасителя говорили: «Чего, мол, в руки врагам-римлянам дался, на крест полез, если Он Царь – пусть спасет Себя и нас!». А Царство Христово не от мира сего. Кто друг мира, тот не друг Христа. Так и наш последний царь-батюшка, той же светлой крестной дорожкой пошел, что и Христос. Отрекся он от власти мирской, от суетной земной власти. А кто его понял?.. Вот, ты говоришь, патриоты-монархисты. Не хотел бы я, милок, чтобы эти монархисты царя нам поставили. Они же ведь только о земном помышляют. Ты что думаешь, они, когда до власти дорвутся, про Царя Небесного вспомнят? Жди! Как же, нужен им Страдающий Спаситель, отверженный Царь, Любовь Распятая. Им подавай парады, музыку, марш, балы, салюты, шампанское, ордена на лентах, да барышень веселых. Страдающий Мессия для них чужой, потому и нарекутся они – «русские иудеи».