Я тебе изменяю - Амелия Борн

документами, сообщила ему девушка, и брови Глеба поползли наверх.

– В смысле, выписалась? Я ее сын… Почему она мне ничего не сказала?

– Я думаю, что ответ на этот вопрос стоит поискать у нее.

Дежурно улыбнувшись Глебу, девица вновь принялась за свои дела, а Ланской, отступив, взъерошил волосы пятерней.

Что вообще происходило? Его мама не только не сообщила о том, что она едет домой, но и отправилась туда самостоятельно?

Глеб решительно вышел из клиники и направился прямиком к Римме Феликсовне.

Открыв дверь своим ключом, Ланской замер на пороге квартиры. В прихожей стояла пара мужских туфель, а с кухни доносились два голоса – в одном он узнал маму, другой, очевидно, принадлежал обладателю ботинок.

Глеб прошел на звук и, сложив руки на груди и прислонившись к дверному косяку, принялся обозревать картину маслом. Мама склонила голову к седовласому, но вполне себе моложавому мужчине и они оба увлеченно рассматривали фотоальбомы.

– Мам? – позвал Ланской, и мать с незнакомцем, застигнутые врасплох, отпрянули друг от друга.

В любой другой ситуации Глеб бы просто поржал над происходящим. Но он уже успел чертовски перепугаться и придумать себе черт знает что.

– Почему ты не позвонил? – тут же накинулась на него мать, вскакивая с места.

Ланской округлил глаза, но пока подыскивал слова, незнакомец чуть сжал ладонь Риммы Феликсовны в успокаивающем жесте и, тоже поднявшись следом, подошел к Глебу.

– Рудольф Валерианович Барский. Ты, должно быть, меня не помнишь.

Ланской нахмурился – имя было знакомым. Кажется, мама работала с этим самым Рудольфом… несколько лет назад. Но какого черта сейчас этот Барский делал рядом с Риммой Феликсовной?

– Припоминаю, – кивнул Глеб, после чего вновь обратился к матери: – Почему ты не сказала, что тебя выписывают?

– Я не хотела отвлекать тебя от дел, – пожав плечами, ответила она.

Ланской прошел вглубь кухни. Пустырником или чем похуже не пахло. Римма и Рудольф баловались исключительно чаем, да и то травяным.

– Пожалуй, я пойду, – сказал Рудольф, и Ланской, повернувшись к нему, дал понять, что целиком и полностью поддерживает это решение.

– Но как же альбомы, Рудик? – не без грусти в голосе спросила мама.

Она вообще была какой-то странной и непривычной. Притихшей и… уязвимой, что ли.

– В другой раз, дорогая, – с улыбкой ответил Рудольф и, поцеловав руку Риммы Феликсовны, вышел из кухни.

Мать Глеба тут же направилась за ним. Пока они прощались в прихожей, Ланской заложил руки в карманы брюк и принялся смотреть за окно. Все это было… странным. Нет, он вовсе не был против того, чтобы его мама общалась с кем бы то ни было. Просто ему ведь с детства внушалось, что для нее отец Глеба был всем. А когда его не стало – этим самым «всем» стал сам Ланской.

– Тебе стоило позвонить, – повторила Римма, вернувшись через пять минут.

И Глеб, не успев подумать о том, что спрашивает, вдруг выдал:

– А как же отец, мама?

Вопрос, хоть и заданный скорее растерянным, нежели резким тоном, прозвучал для нее хлестко, как пощечина, заставив вздрогнуть.

Этот же самый вопрос она сама себе задавала годами. Каждый раз, когда кто-то из мужчин оказывал ей знаки внимания. Каждый раз, когда ей делали комплимент, даже самый обыденный и скромный. Каждый раз, как кто-то пытался за ней ухаживать…

«А как же Андрей?» – спрашивала она сама себя и от чувства стыда хотелось провалиться сквозь землю, перестать существовать… Все казалось: даже простым взглядом на другого мужчину она предает мужа. Предает все, что их связывало. Предает то, что было для нее свято…

Но сейчас впервые… впервые за эти тридцать с лишним лет никакого стыда не было. Как не было и угрызений совести.

Римма попыталась воскресить в голове образ мужа: таким, каким она его помнила. Таким, каким он отпечатался в ее сознании после всех этих лет, когда все, что ей оставалось – это перебирать старые фото, впитывать в себя безмолвные картинки, потому что так страшно было однажды забыть… Забыть и не вспомнить, как он выглядел. Как говорил. Как звучал его голос…

И вот теперь впервые лицо Андрея расплывалось перед ней, словно написанные чернилами строки под воздействием пролитой на них воды. Она не могла вспомнить ни его глаз, ни его улыбки, ни его голоса…

Всего того, что годами составляло смысл ее существования наравне с Глебом.

И нет, ей не было за это стыдно. Впервые за много лет она хотела жить. Хотела так отчаянно, что с глубины души поднялась гневная волна протеста: как смеет сын упрекать ее? Как может напоминать об отце так, словно она совершила преступление?

Захотелось по привычке схватиться за сердце, издать несколько жалостливых охов, чтобы Глеб снова забегал вокруг нее, засуетился, забыв о своих словах…

Но что-то помешало ей так поступить. Что-то заставило сойти с привычного пути и честно отстаивать то, на что считала себя вправе…

– Отца давно нет, – сухо заметила она в ответ. – А я есть. И я хочу жить…

Глеб неверяще качнул головой, словно даже слышать не хотел то, что она ему говорила.

– Но столько лет… ты говорила…

Действительно, говорила. Она годами ему внушала, что никто ей больше не нужен, что живет только ради одного лишь Глеба…

Но все это было до того, как он сам пожелал вырваться из-под ее крыла, которым она из последних сил его к себе прижимала. Так почему же Римма теперь не имела права заняться и своей жизнью тоже?

– Ты же хотел жить самостоятельно, – заметила строго. – Так живи. Я больше не вмешиваюсь. Не докучаю тебе звонками, не лезу с советами. Разве не этого ты хотел?

Сын заметно растерялся. Словно вдруг потерял опору. Словно земля ушла из-под его ног…

В первый момент захотелось протянуть к нему руку, сказать, что она, его мама, всегда ему поможет. Всегда подскажет, как лучше. Но он уже был взрослым. И, как показали последние несколько дней,