Огнепад (Сборник) - Питер Уоттс

– По крайней мере радиационная защита выдержала, – подвел итог биолог. – Уже что-то.

Он имел в виду не только «чертика». Наша собственная броня была покрыта слоем того же материала. Это истощило корабельные запасы сырья на две трети, но никто не собирался полагаться на обычное поле корабля перед лицом сил, с такой легкостью игравших с электромагнитным спектром.

– Если они нападут, что мы будем делать? – спросила Мишель.

– Выясним, что сможем, пока будет поступать информация. Станем отбиваться, пока хватит сил.

– Если хватит… Оглянись, Исаак. Мне плевать, насколько эта штука недоразвита. Просто скажи мне, что мы не безнадежно отстали.

– Отстали – само собой. Насчет безнадежно сомневаюсь.

– Раньше ты пел по-другому.

– Ну и что? Всегда есть способ выиграть.

– Если бы это сказала я, ты бы уже кричал про розовые очки.

– Тогда бы так и было. Но сейчас это говорю я, поэтому перед нами теория игр.

– Опять теория игр? Господи, Исаак…

– Нет, послушай. Ты думаешь об инопланетянах как если бы это были млекопитающие. Существа, наделенные чувствами, которые заботятся о потомстве.

– Откуда ты знаешь, что нет?

– Потому что нельзя заботиться об отпрысках, которые находятся в световых годах от тебя. Они сами по себе, а мир огромен, безразличен и опасен, и большинство из них не выживет, понимаешь? Лучшее, что ты можешь сделать, – наплодить миллионы детишек и искать слабое утешение в том, что по слепой случайности хоть кому-нибудь из них повезет. Млекопитающие так не мыслят, Мишель. Хочешь земных аналогий, вспомни семена одуванчика. Или селедку.

Слабый вздох.

– Значит, они межзвездные селедки. Только это не значит, что им не под силу нас раздавить.

– Но они-то про нас ничего не знают – заранее, по крайней мере. Семя одуванчика понятия не имеет, с чем ему придется столкнуться, когда прорастет. Может, вокруг ничего не будет. Может, полудохлая лебеда, которая тут же зачахнет. А может, ему дадут такого пинка, что оно долетит до Магеллановых облаков. Семя не знает, а универсальной стратегии выживания в природе нет. То, что против одного игрока – козырь, против другого – шестерка. Поэтому приходится тасовать стратегии согласно вероятностям. Это игра краплеными картами, и в целом она дает наилучший средний выигрыш. Но, по крайней мере, пару раз ты обязательно лоханешься и выберешь неверное решение. Такова цена игры. А это значит, что слабые игроки не просто могут выиграть у сильных; по статистике, они иногда обязательно выигрывают.

Мишель фыркнула.

– И это твоя теория игр? Камень – ножницы – бумага со статистикой?

Может, Исаак не уловил отсылки, потому задержался с ответом – как раз настолько, чтобы обратиться к КонСенсусу за ссылкой, – а затем расхохотался:

– Камень – ножницы – бумага! Точно!

Несколько секунд лингвист переваривала его реакцию:

– Очень мило с твоей стороны, но это сработает, если противник слепо перебирает варианты. А это совсем необязательно, если знать заранее, с чем будешь иметь дело. Господи ты боже мой! Они столько знают о нас…

Они угрожали Сьюзен. Причем конкретно ей.

– Они не могут знать все, – настаивал Шпиндель. – И принцип действует в любом сценарии, связанном с неполной информацией, не только в предельном случае невежества.

– Но не так хорошо.

– Хоть как-то действует, и это наш шанс. Пока карты не сданы, неважно, насколько хорошо ты играешь в покер, а? Вероятность получить хорошую сдачу не меняется.

– Так вот во что мы играем. В покер.

– Скажи спасибо, что не в шахматы. Тогда бы нам точно пришел конец.

– Эй, из нас двоих мне полагается быть оптимисткой.

– Ты и есть оптимистка. Это у меня юмор висельника прорезался. Мы все вошли в историю на полдороге, играем свои роли, как можем, и все умрем до конца представления.

– Узнаю моего Исаака, мастера боев без победителя.

– Победить можно: победителем будет тот, кто точнее угадает, чем обернется дело.

– Значит, ты просто гадаешь?

– Угу. Только без информации невозможно толково гадать. И мы можем оказаться первыми, кто выяснит, что случится с человечеством. Пожалуй, по одному этому факту нам уже обеспечен проход в полуфинал.

Мишель долго не отвечала. Когда она снова заговорила, я не смог разобрать слов. Шпиндель тоже.

– Извини?

– Ты тогда сказал «из незаметного в неуязвимого». Помнишь?

– Угу. Выпускной бал «Роршаха».

– Как думаешь, скоро?

– Понятия не имею. Но вряд ли мы прозеваем этот момент. Вот почему мне кажется, что он не нападал на нас.

Должно быть, Мишель вопросительно на него взглянула.

– Потому что, если он за нас возьмется, это будет не ласковый шлепок по заднице, – объяснил он. – Когда эта сволочь очнется, мы заметим.

Краем глаза я уловил за спиной какое-то движение, развернулся в тесном проходе и еле сумел проглотить вскрик: что-то едва различимое, многорукое вывернулось из-под взгляда и нырнуло за угол, тут же сгинув.

Да не было его там! Не могло быть. Померещилось…

– Ты слышала? – спросил Шпиндель, но я сбежал на корму прежде, чем Мишель успела ответить.

* * *

Мы спустились так низко, что невооруженный глаз больше не видел диска – едва замечал кривизну поверхности. Мы летели прямо в стену, в бескрайний сумрачный простор кипящих грозовых туч, растянувшийся во все стороны до бесконечно далекого горизонта. Бен заполнил половину Вселенной.

А мы продолжали падать.

Далеко внизу «чертик» уцепился колючими кранцами, похожими на лапы геккона, за ребристую шкуру «Роршаха» и разбил там лагерь. Он облучал поверхность рентгеном и ультразвуком, простукивал ее пытливыми пальцами и слушал отзвуки, ставил крошечные заряды взрывчатки и отмерял эхо взрывов. Он рассеивал семена как пыльцу: тысячи крошечных зондов и датчиков – автономных, близоруких, придурковатых и одноразовых. Большинству предназначалась роль жертвы, умиротворяющей слепой случай; лишь один из сотни продержался достаточно долго, чтобы передать по телеметрии полезные данные.

Покуда наша передовая разведка вела съемку окрестностей, «Тезей», падая с небес, рисовал масштабные карты. Он уже в свой черед сплюнул тысячи одноразовых зондов, распределил их в пространстве и теперь собирал стереоскопическое изображение с тысячи точек зрения одновременно.

В жилых отсеках корабля собирался лоскутный образ. Шкура «Роршаха» на шестьдесят процентов состояла из сверхпроводящих углеродных нанотрубок. Его внутренности оказались, в основном, пусты, но в некоторых полостях даже была атмосфера. Никакая форма земной жизни не продержалась бы там и секунды: радиационные пояса и электромагнитные поля прихотливым образом обвивали конструкцию, просачиваясь внутрь. Местами радиация была настолько мощной, что вмиг обратила бы в пепел обнаженную плоть. Более спокойные заводи за то же время просто убивали: заряженные частицы с субсветовыми скоростями мчались по невидимым трекам, хлестали из зияющих дыр, вертелись в объятиях магнитных полей, какими не погнушалась бы и нейтронная звезда, вырывались на открытое пространство и вновь ныряли в черную тушу. Изредка на поверхности набухали и лопались нарывы, выпуская облака микрочастиц, которые, будто споры, засеивали пояса Ван-Аллена[39]. Больше всего «Роршах» напоминал гнездо свившихся друг с другом не до конца разобранных циклотронов.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});