Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мастер же, как выяснилось позже, был уверен, что это вовсе не несчастный случай, а злоумышленная подляна, месть Дэбэ за сделанное накануне замечание. Вообще он с самого начала смотрел на нее подозрительно, еще с того самого случая, когда Дэбэ рассматривала льды и ей чуть не снесло башку, а его только чудо спасло от массы неприятностей. Но замечаний по работе буфетчице почти не делал, кроме одного раза, совсем недавно.
Как раз накануне, во время перехода на Магадан, куда ледокол шел бункероваться, Машка действительно учинила глупость — выбросила шифровки и прочий секретный мусор из капитанской корзины не в контейнер на корме, где все это дело бесследно сгорало, а за борт с надстройки. Среди секретного мусора оказались черновики капитанских мемуаров: мастер, как стало известно после этого случая всему экипажу, тайно писал героическую прозу о буднях ледокольного капитана, в чем признаваться не хотел, поэтому свалил все на шифровки.
Чтобы не идти на корму, у Машки имелись четыре уважительные причины:
1) шел дождь со снегом;
2) дул ветер;
3) море было неприятного черного цвета;
4) идти на корму было стремно.
Но я-то верю, что Машка отнюдь не сразу перевернула служебную помойку капитана за борт. Она, девушка сообразительная, сначала экспериментально скомкала верхнюю радиограмму и выбросила комок в непогоду, проверяя направление ветра. Комок был подхвачен стихией и унесен черт знает как далеко от борта — если б человек, то и не спасли бы. Только после этого Машка накренила всю мусорку, но тут ветру что-то взбрело, он двинул как-то снизу и анфас, надул корзину что твой Брюс — грелку, и корзина вылетела из рук буфетчицы прямо в море, где и затонула. А значительная часть белоснежных капитанских секретов разлетелась по всему ледоколу, и Машка еще полчаса ползала по мокрой качающейся палубе, отклеивая голубей от старпомовских иллюминаторов, от дверей вертолетного ангара, от шлюпочных лебедок и прочей железной дряни, которой полно на любом судне, не говоря уже о ледоколе, который очень большой и вместительный, хоть и «полупроводник».
Все, что нашла, Машка смяла и выкинула в море, но часть бумажек долетела до верхней, навигационной палубы, поприклеившись к радарам и к лобовым иллюминаторам моста, где в тот момент находился капитан, пережидавший уборку своей каюты. Когда продрогшая как цуцик Машка вернулась за пылесосом, мастер уже был в каюте и ждал.
— Ты куда мусор выбросила? — спросил он добрым голосом.
— А че? — призналась Машка.
— Лодырина ты хуева, мать твою, — сделал он замечание и почти ничего не добавил, кроме, разве, того, что «таких дебильных буфетчиц у него ни в жизнь не было».
Машка не была дебильной. Она школу закончила почти с серебряной медалью. Стихи, опять же, писала. Поэтому на «дебильную буфетчицу» обиделась смертельно.
— Сам дебильный, — сказала она, и уже умирая от ужаса, добавила: — Щас как вон двину пылесосом, — а потом, набрав воздуха, вспомнила вслух самое новое в своем лексиконе слово: — Пидорас.
— Что-о-о?! — недоверчиво переспросил капитан. Машка заворожено смотрела в его дрыгающиеся зрачки. «Все», — подумала она.
В подобные моменты каждый из нас балдеет от гибельного кайфа обреченности, который распирает диафрагму и требует всыпать бертолетовой соли в и без того катастрофичную ситуацию.
— Че слышал, говнюк поносный, — сказала Машка и, поджимая задницу, направилась к выходу, ведя пылесос за хобот и стараясь не ускорять шаг в ожидании от капитанской ноги неминучего, как минимум, поджопника.
Но расправы не случилось. И, что самое интересное, после ее ухода мастер, постояв столбом в полнейшем параличе мозга, опустился на привинченный к палубе кофейный столик и, вспоминая белую от ужаса физиономию Дэбэ, принялся ржать, восклицая между приступами неожиданного даже для него самою юмора: «Ну ни хера себе! Ха-ха-ха!!! Ой!! Ну ни хера себе! Пидорааааас! Ха-ха-ха! Нет, ну ни хера себе!». Свидетелем этого монолога стал второй радист, притащивший мастеру факсимильную карту погоды и застрявший в открытых дверях при виде неординарного зрелища.
Действительно: все-таки смеющийся и матерящийся индивидуум более привычен глазу в компании хотя бы еще одного индивидуума, который бы, например, рассказывал тому, первому, что-то смешное; или хотя бы, например, в компании книжки, из которой индивидуум извлекал бы себе повод для смеха и восклицаний, подобных вышеуказанным. Но, кроме мастера, в каюте никого больше не было, а вел он себя так, как будто сидел в целой шобле шутников-юмористов, рассказывающих ему забавные случаи из жизни. Радист тихо постоял и ушел на два шага за угол, никем не замеченный, и только после этого, кашляя как старый бич, появился вновь, еще из-за угла начав орать: «разрешите?» и шуршать факсимильной картой погоды.
В общем, с пиявкой получилось вдвойне обидно: во-первых, мастер к тому моменту окончательно склонился перед высоким самосознанием буфетчицы и признал свою неправоту: все-таки девка — не матрос первого класса, ее и вправду никто не обязывал шляться на переходе, в дождь и ветер, на корму (хотя что тут такого), так что, стало быть, с лодыриной он зря. Во-вторых, хотя это продолжение «во-первых», капитан искал случая, чтобы извиниться. Но, как и любой мужественный человек, он был малодушен в мелочах, и случай никак не находился.
А уж после подброшенной в его тарелку пиявки и думать было глупо об извинениях. Тем более, капитан, обычно брезговавший пить из стакана, на котором видел на просвет отпечатки пальцев, действительно не мог жрать без малого семь дней. В этот период график его настроений менялся как атмосферное давление во время циклона: первые два дня он пребывал в глобальной мизантропии, пугая своей злобной рожей вахтенных штурманов и матросов, когда поднимался на мост, еще три дня не мог видеть только буфетчицу, на шестой день он, озверев от голода, уже забыл о людях и ненавидел лишь окружающие его неодушевленные предметы, а на седьмой утих, сделавшись слабым, добрым и улыбчивым.
Машка тоже уже хотела извиниться: про то, что пиявка упала в тарелку капитану сама, знал уже весь экипаж, но капитан мог быть не в курсе. А «дебильную буфетчицу» она ему уже и так простила.
Но как раз к концу седьмого дня капитан обожрался вареных с укропом палтусовых голов и слег с температурой по причине белкового отравления, как слег бы любой неопытный человек, выходящий из голодания без вспомогательного этапа протертых вареных злаков. Вообще-то сказать, что он слег, было бы неправильно, потому что основное время капитан проводил на своем персональном унитазе, выдавливая из себя каплю за каплей и тоскливо думая температурными мозгами, что вот так вот, каплями, из него сейчас вытекает жизнь. «Поносный говнюк, — вспоминал он почти без всяких эмоций, — и это совершенно справедливо».
Тут ледокол пришел в Анадырь, а экипажу выдали зарплату. Машка сходила в местный универмаг и неожиданно для себя купила там портативную печатную машинку «Ортекс» за 350 рублей. Дело в том, что денег у Машки появилось много, аж две арктические зарплаты, а это больше тыщи, и все равно надо было что-то на них покупать. С удивлением неся печатную машинку на ледокол, Машка решила, что машинка нужна ей для стихов и красоты.
Дня три Машка все свободное от работы и Анадыря время осваивала шрифт. Как раз к тому моменту, когда шрифт был почти освоен, буфетчицу посетила муза, вдохновившая ее на создание философско-поэтического произведения под названием
ОДА ГОВНУГовно! Вонючее созданье!Хочу в стихах тебя воспеть(однако надо бы успеть,пока такое есть желанье).Красиво ль ты?Боюсь, что нет.Хотя на ложе унитазаТебя, конечно, видно сразу —Каким бы тусклым ни был свет.Тебя встречаешь повсеместно.Хотя бы даже и в лесу —Идешь, любуясь на росу,И настроение прелестно,Но, наклонившись за грибом,Тебя находишь под кустом.То ты в подъезде,То — в лифте, а то —Короче, ты везде.Каким ты только ни бываешь:То вдруг колбаской замираешь,То круглым катышем лежишь,То, жижей вязкою скучая,Подстерегаешь пеший люд —Идут, тебя не замечая,А ты, конечно, тут как тут.Ты по характеру несносно:То мучаешь людей поносом,То, атомы свои скрепя,Наружу лезешь, разодравВладельцу задницу до шеи.Как ты противно, в самом деле!Все это поняли давно:Говно — оно и есть говно.И только я, свой лоб нахмуряИ тиху нежность затая,Скажу: говно! Тебя люблю я.С тобой, мы кажется, родня.
Машка выдернула бумагу из-под каретки «Ортекса», прочитала оду и осталась ею очень довольна. Потом вдруг (это был единственный поступок, который она так и не смогла объяснить. Не считать же, в самом деле, за объяснение то, что она потом говорила. А несла она что-то совершенно кретинское, дескать, все хорошие стихотворения кому-то посвящены: про кружку — няне, про любовь — Анне Павловне Керн, так почему же это должно оставаться сиротой) снова заправила лист, прогнала его в начало и напечатала большими буквами:
- Красный Таймень - Аскольд Якубовский - Современная проза
- Паразитарий - Юрий Азаров - Современная проза
- Мальчик на вершине горы - Джон Бойн - Современная проза
- Долгая дорога домой - Сару Бриерли - Современная проза
- Красный рок (сборник) - Борис Евсеев - Современная проза
- Перед cвоей cмертью мама полюбила меня - Жанна Свет - Современная проза
- Ортодокс (сборник) - Владислав Дорофеев - Современная проза
- Пуговица. Утренний уборщик. Шестая дверь (сборник) - Ирэн Роздобудько - Современная проза
- Чёртово дерево - Ежи Косински - Современная проза
- Красный сион - Александр Мейлахс - Современная проза