Дорога на Мачу-Пикчу - Николай Дежнев

9

С вершины холма наползал белесый туман. Когда-то давно, еще в юности, я бегал для укрепления мышц по песку, но лезть вверх по осыпавшемуся при каждом движении склону оказалось много труднее. Земля пластами уходила из под ног и очень скоро я замучился настолько, что вынужден был дать себе передышку. Хотелось немного постоять и подышать полной грудью. Мрачных базальтовых скал видно не было, их поглотило повисшее над рекой марево, но смотревшееся с высоты бревном тело моего друга еще угадывалось за вставшей между нами плотной дымкой. Потребовалось время, прежде чем я смог собраться с силами и продолжить восхождение. Именно восхождение, сравнимое с покорением Джемалунгмы, думал я, цепляясь за редкие кустики, остававшиеся у меня в руках. Делая шаг вперед, я тут же сползал шага на два назад, но, худо — бедно, труды мои давали результат. Контуры дома на вершине холма должны были показаться в любую минуту. Туман же по мере подъема сгущался, и это не могло не удивлять. Если бы не уклон, я мог бы потеряться в разлитом вокруг, отдающем фиолетовым тоном молоке. Ощущение было такое, что висевшую в воздухе влагу подкрасили школьными чернилами, причем чернил не пожалели. Действуя интуитивно, я провел рукой по лицу, ладонь оказалась влажной, но следов краски на ней, естественно, не было. До вершины, по моим расчетам, оставалось не больше пятидесяти метров, в сущности один мощный бросок, но перед ним надо было дать себе передышку. Только не сразу, только когда еще немного поднимешься, — уговаривал я себя, — тогда и отдых будет слаще, и цель ближе. Когда нет сил и кажется, что все напрасно, надо сделать еще одну попытку и у тебя откроется второе дыхание. Этим нехитрым правилом я руководствовался всю жизнь и оно не раз меня выручало.

Скрипя зубами, на одной силе воли я добрался до гладкого, принесенного ледником валуна и буквально рухнул на него. Закурил. К этому времени похолодало настолько, что пришлось натянуть спортивную куртку и застегнуть под горло молнию. Между тем, фиолетовый туман набрал цвет и теперь казался черным. Видимость сократилась до метра и я буквально физически чувствовал, как темная мгла продолжала ко мне подступать. Разумного объяснения этому феномену не было, да и выжатый, как лимон, я его не искал. Почему-то вспомнилось детство с его ужасом перед мыслью, что придется умереть. Вспомнилось как, засыпая, я представлял себе, будто подхожу к краю пропасти небытия, заглядываю в нее с тем, чтобы в последний момент отшатнуться. Жуть мешала дышать, сердце колотилось, как овечий хвостик…

Я сидел ссутулившись на камне и курил. Мне казалось, что я очутился в центре великого ничто, где нет времени, а о направлении в пространстве не может быть и речи. Страха не было, его место заняло безразличие. Рано или поздно, повторял я словно заклинание, все как-нибудь объяснится и станет, как прежде. Все наладится и я еще не раз посмеюсь над своими переживаниями. Все будет хорошо, говорил я себе, прекрасно зная, что вру, но не врать не мог, потому что ложь отодвигала от меня холодные объятия безумия. Оно представлялось мне неопрятной, всклокоченной старухой в метущихся светлых одеждах. Глаза ее горели беспокойным огнем, в руках она держала свечу и зеркало, заглядывая в которое дико хохотала. Стремясь отогнать навязчивое видение, я зажмурился и попытался думать о чем-то хорошем. Главное ничего не бояться и ничего не ждать, твердил я себе, тогда ничего с тобой не случится, но тихая паника уже скользнула в сердце змейкой и свила там гнездо. Как бы мы ни хорохорились, а живет в душе человека первобытный ужас, терпеливо ждет своего часа взять его за горло.

Чернота тем временем подступила вплотную, от тишины звенело в ушах. Каждая клеточка моего мизерного существа трепетала, я чувствовал, как волосы на голове встают дыбом, а тело покрывается мельчайшими капельками холодного пота. Господи! — взмолился я словами слышанной от бабушки молитвы, — пронеси мимо чашу сию!

Не знаю, как долго это продолжалось, только когда на мое плечо легла рука, я вздрогнул и заорал истошным голосом. Так мне показалось, на самом же деле выпучил глаза, и начал хватать ртом воздух. Страх захлестнул способность мыслить, кровь с силой ударила в голову. Вот как он приходит, твой последний час! Медленно поднялся на ставшие ватными ноги и повернулся, как подобает мужчине, встретить смерть лицом к лицу… Передо мной, сложив по церковному руки, стоял благообразный старичок. В добротном костюме — тройке и круглой шапочке, в какой любят изображать академиков, он легко мог сойти за одного из них. Крутил на животе большими пальцами и разглядывал меня через круглые очки. Коротко стриженные седые усики топорщились, плотно сжатые губы сложились в подобие улыбки. Судя по прищуру ехидных глаз, старикан был ядовит на язык, а то, что видел перед собой, не одобрял.

— Ну-с, — констатировал он без особой радости, — идемте, коли пришли! — и, пожав щуплыми плечиками, процедил: — В случае надобности, будете называть меня Карлом…

После чего шагнул в чернильную мглу и в ней растворился. Я остался стоять, как вкопанный. Слишком неожиданным оказалось для меня возвращение к жизни, с которой я успел распрощаться. Каким бы ни был язвительным старичок — а говорил он с жестким немецким акцентом — само его появление внушало надежду.

— Долго вас ждать! — послышался окрик из темноты, выдавший испытываемое Карлом раздражение. Впрочем, он и не пытался его скрывать. — Вы злоупотребляете моим служебным временем…

Все еще пребывая в состоянии крайнего удивления, я не без опаски сделал шаг в черноту и тут же налетел на Карла. Тот только крякнул и недовольно пробурчал:

— Извольте следовать за мной и держитесь, ради бога, подальше, все ноги мне отдавили…

Поскольку тьма стояла, хоть глаз коли, оставалось ориентироваться по звуку его шагов, но я быстро приноровился. Мой провожатый шел уверенно, как если бы прекрасно знал дорогу. Куда она вела, можно было только догадываться. Судя по появившемуся эху, мы двигались в проходе между стенами, однако потолка над головой не чувствовалось. Прошло, наверное, с минуту, прежде чем старикан остановился и, чиркнув спичкой, поднес пламя к трубке. В его неверном свете я разглядел спускавшийся плавно вниз разветвлявшийся лабиринт, стены которого терялись в черноте над головой. Карл, между тем, пыхнул ароматным дымом и, как если бы смирившись с судьбой, а заодно и с моим существованием, почти дружески поинтересовался:

— Думаете пора?..

Обращенный ко мне вопрос, а спрашивать было больше некого, поставил меня в тупик:

— В смысле?..

— Что до смысла, — хмыкнул весьма ехидно старичок, — тут гарантии дать не могу, этим добром человеческая жизнь не обременена! Рекомендовать, а тем более навязывать, не в моих правилах, так что решение принимайте сами. Будь на моем месте Зигмунд, он тут же потащил бы вас в детство, я же придерживаюсь иной концепции…

А старикан-то, видно, сильно не в себе! — пронеслось у меня в голове. — Это и не удивительно, каждый бы двинулся умом, бродя по неосвещенным закоулкам лабиринта. С виду, правда, не скажешь: холеный и вполне респектабельный. Зигмунд?.. Он сказал: Зигмунд?.. Странно, я совсем недавно слышал это имя, но где и от кого вспомнить не мог. Да и Карл не дал мне на это времени:

— Можем пройтись еще, воля ваша, господин Дорофеев, — заметил он, попыхивая в наступившей темноте трубкой. — Не стесняйтесь, поступайте, как заблагорассудится, я здесь лишь для того, чтобы вам помочь…

В дребезжащем голосе старичка я различил нотки симпатии. Во всяком случае мне хотелось их услышать. Первая неприязнь прошла и теперь, осознав свою несправедливость, он старался ее загладить. Опять же узнал откуда-то мое имя… В другое время я бы удивился, но после всего пережитого удивляться устал, да и вообще притомился. По складу характера дед, конечно же, насмешник и непрочь вставить в разговоре шпильку, но, относится ко мне, видно, с состраданием. Осталось только узнать: с чего бы это вдруг?..

— Не хочу хвастаться, — продолжал Карл, как я мог догадаться, с улыбкой. — но вам, друг мой, повезло. Если бы смена была не моя, а Зигмунда, он бы вас одним комплексом Эдипа до смерти… — как теперь выражаются? — ну да, затрахал! Его хлебом не корми, дай только поковыряться в человеке и вытащить на всеобщее обозрение что погрязнее. Найдет, а потом рассматривает в ярком свете и под микроскопом, пока несчастный не почувствует себя клиническим извращенцем и изгоем. Не раз ему говорил: Зигмунд, старина, смотрите на вещи шире! Не хочет. Редкостный упрямец и самолюбия на десятерых. Не может смириться с тем, что в науке я пошел своим путем!.. А вот интересно, Глеб Аверьянович, — оживился вдруг Карл, — вы бы смогли понять, если бы ваш ученик выбрал собственную дорогу?..

Черт бы побрал любознательного дедулю, чего, спрашивается, привязался! Нет у меня учеников, не было и теперь уже не будет. И учения, пережив на десяток лет Христа, я не создал. И это хорошо, поскольку учить людей мне нечему.