Избранницы - Наталия Роллечек

С лицом Сабины начало твориться что-то удивительное. Оно стало вдруг вытягиваться, кривиться, словно его раздирали клещами. Через минуту мы поняли смысл этих гримас: Сабина улыбалась. Наконец раздался ее охрипший голос, с трудом вылетавший из гортани:

— Это трудно, проше матушку. Но, видно, так уж быть должно. Человек ничего с этим поделать не может.

Матушка зажмурила глаза. Выходя из трапезной, она тихо сказала:

— Поступай так, чтобы потом не жалела… Однако обманывать себя — это тоже грех…

У нас не было времени задумываться над смыслом всего услышанного. Едва матушка вышла, как мы окружили Сабину плотным, галдящим кольцом.

Было просто неправдоподобным, смехотворно-возмутительным, что Сабина из-за любви к гуралу готова пойти служанкой в его дом.

— Очень много тебе перепадет от твоего женатого избранника, — злословила Зоська. — Будешь за его свиньями ходить, жене рубашки стирать, детишек нянчить.

— У его жены не будет детей, потому что она больная, — прервала Сабина Зоську, несколько оживляясь. — Так нужно взять под опеку…

— Кого?

Поскольку Сабина молчала, мы продолжали упорно наседать на нее:

— Ты что, сдурела? Да даже если она умрет, он ведь все равно на тебе не женится. Хочешь лучшей жизни, — поступай, как Владка, — иди работать служанкой в город.

Сабина вздрогнула, словно ее ударили в самое больное место. Пряча в неловкой улыбке гримасу, которая исказила ее лицо, она миролюбиво сказала:

— Я уж так решила. Выйду завтра раненько, после первой молитвы, чтобы к вечеру быть на месте.

— Как же так? Значит, он даже не отвезет тебя на повозке? У него же есть здесь кони.

С усилием она ответила:

— Знаю. А какая мне польза от того, что я поехала бы с ним на повозке?..

Замолчав, мы беспомощно глядели на Сабину. Лишь теперь поверили мы, что она на самом деле уходит от нас навсегда. А ведь ее робость, ее медлительность в суждениях приносили нам облегчение, были громоотводом в минуты чрезмерного возбуждения. Пусть бы жила она с нами и дальше! Когда она уйдет, дом наш станет еще более жалким, обязанности каждой из нас — еще более непосильными. Стоя перед нами и теребя кромку своего платка, она мыслями была уже там, среди своих новых дел, она уже взваливала на свои плечи тот груз, к которому так стремилась. Когда-то мы называли ее "бесстыдной влюбленной", а вот в эту минуту мы уважали ее без всяких оговорок. Судьба, которой восторгалась Владка, хвастающаяся элегантной детской коляской и обществом солдата, казалась нам жалкой, никудышной, когда мы видели перед собой спокойствие и присутствие духа, написанные на лице некрасивой Сабины.

Глядя на нее, стоящую с опущенной головой, мы смутно понимали: Сабина осталась верна большому, глубокому порыву восторга и нерушимого чувства, которые возбудил в ней молодой красивый гурал, коловший дрова в хмурое зимнее утро.

* * *

Вместо Гельки, Владки, Сабины к нам пришли Аниелька, Марыся, Иренка и Леоська. Новые воспитанницы были робкими, покорными и, беспрекословно выполняя все приказания сестры Алоизы, заслужили имя "примерных рыцарей господа Христа".

Наша теперешняя жизнь ничем не отличалась от прежней. По-прежнему носили мы из пансионатов помои для наших свиней, а для сирот — рассол от кишок со скотобойни. В белошвейной мастерской было более оживленно, а потому и из монашеской трапезной долетали до нас все более аппетитные и жирные запахи. Монахини нарочито подчеркивали душевное равновесие, и на фоне этого набожного "благополучия" особенно выделялись фигура и поведение матушки-настоятельницы.

Как и прежде, матушка бесшумно скользила по коридорам, но перестала играть на фисгармонии церковные гимны. Не возилась в оранжерее с цветами, не украшала ими часовню. Эти обязанности перешли теперь к сестре Зеноне. Сестра Зенона была сильно больна и потому не способна к какой-либо тяжелой работе. Сколько раз нам приходилось встречать матушку — и каждый раз мы видели ее в одной и той же позе: она неподвижно стояла у окна, нервно сплетая пальцы рук. Она с явным равнодушием выслушивала жалобы сестры Юзефы и уж совершенно не обращала внимания на упреки сестры Алоизы.

По мере того, как все менее зоркой и более апатичной казалась матушка, сестра Алоиза становилась незаменимым в монастыре человеком. Неизменно в безупречно отглаженном велоне и таком же чепце, она вникала в каждую мелочь нашей приютской жизни. Белошвейная мастерская и хлев, кухня и часовня испытывали на себе ее заботливую опеку. Она была внимательна, неутомима, неистощима на поручения, чутка к количеству мыла, выданного для нужд прачечной, весу продуктов, выделенных для кухни, к порядку и чистоте как в ящиках буфета, так и в часовне. И если матушка жила словно с неохотой, автоматически выполняя все свои дела, то неутомимый дух сестры Алоизы день и ночь витал над нашим монастырем и приютом. Так что не матушка, все более отодвигавшаяся в тень, а сестра Алоиза, сверкающая всеми монастырскими добродетелями, фактически выполняла теперь функции настоятельницы.

Однажды на глаза матушки попался тряпичный мяч. Матушка подняла его, с удивлением оглядела.

— Что это?

— Мячик сестры Барбары, — пояснила я.

— Не понимаю.

— Сестра Барбара играла в него с малышками.

После минутного колебания матушка взяла Эмильку за руку и вышла на веранду к малышам. Сгорая от любопытства, мы последовали за ними: что-то из этого получится?

— Держи! — бросила матушка мяч в руки Сташке.

Мяч упал на доски, а Сташка, опустив руки, со страхом смотрела на матушку-настоятельницу. Та наклонилась, подняла мяч и снова бросила его.

— Играйте. Лови, Эмилька!

Мяч снова упал на пол. Малыши стояли тихо, вперив испуганные взгляды в матушку. А она третий раз наклонилась за игрушкой и бросила мяч. От усилий у нее участилось дыхание, щеки заметно порозовели. Катая мяч по полу, она нетерпеливо восклицала:

— Юзя, почему не ловишь? Играйте же!

Юзя разразилась плачем и спряталась за Весю, в глазах которой тоже стояли слезы. Сгрудившиеся в углу веранды девчушки испуганно глядели на темную фигуру, прижимавшую к рясе тряпочный мяч. Матушка ждала, беспомощно держа в руках ни к чему не пригодный предмет. Потом положила его на лавку и, не глядя на нас, заковыляла в свою келью.

После этого происшествия все сестры заявили, что матушка не способна справиться даже с малышами.

Вот почему когда в переговорную пришел "Шайтан" — как называла его потом сестра Юзефа — и заявил, что ему нужно видеть матушку-настоятельницу, Казя немедленно помчалась за сестрой Алоизой.

Поведение Шайтана свидетельствовало о его нечистых намерениях. Вместо того, чтобы сидеть в переговорной комнате, как это подобает мужчине в женском монастыре, он вышел в коридор. Через приоткрытую дверь заглянул в трапезную, а затем — в кухню. Постоял в сенях, прогулялся по двору. Здесь его внимание привлек сток навозной жижи, идущий из хлева. Над скирдой высушенного для коровы люпина он склонился так, словно собирался нюхать эту солому. Заложив руки за спину, прошелся под окнами коридора и затем быстро вернулся в сени. В этот момент из прачечной как раз выбегала Марыся с кипой холстин на руках.

Услышав ее шаги, Шайтан быстро обернулся, схватил Марысю за руку, притянул к себе и потрогал у нее под челюстью. Не сказав ни слова, он отпустил ошеломленную девчушку.

С возрастающим любопытством наблюдали мы через приоткрытую дверь, что же будет дальше. А Шайтан, к великому нашему удивлению, оторвал от стены кусок трухлявой планки и приблизил к носу.

— Никакой это не шайтан, а просто сумасшедший, — разочарованно протянула Йоася.

Тогда мы выслали Сташку в разведку.

— Спроси, чего пан ищет, и возвращайся.

Сташка вернулась с ревом. Шайтан, заполучив в свои руки малышку, вывернул ей веки, заглянул в глаза и, что-то пробурчав, отослал обратно.

Как раз в эту минуту нам на помощь подоспела сестра Алоиза. Казя уже успела рассказать ей о нескромном поведении дьявола, и воспитательница мчалась так, что велон развевался по ветру. Готовая собственной грудью оградить сирот от натиска нечистой силы, она встала перед ним — высокомерная, гордая, до предела возбужденная, задыхающаяся от волнения и быстрой ходьбы.

— Откуда пан здесь взялся и что пану угодно?

Шайтан снял шляпу.

— Добрый день! Одна из воспитанниц этого учреждения нашла работу у моей родственницы. Из всего того, что я услышал от нее, и на основе собственных наблюдений, которые я смог сделать с момента прихода сюда, полагаю, что девочкам пригодилась бы опека.

— Какая опека? — еле выдавила из себя оглушенная монахиня.

— Я по профессии врач… — Он полез во внутренний карман пиджака и подал сестре Алоизе удостоверение.