Жизнь Исуса Христа - Фредерик Фаррар

Таковы были главные апостолы, из которых Спаситель составил собор, когда восседал на зеленой вершине Курн-Гаттина. Несомненно, что сами апостолы глядели на это последнее избрание, как на формальное и окончательное. С этой поры для рыбаря не было возврата к своей лодке, для мытаря — к своей лавке, как к средствам их существования. Каждый из них отдельно и все вместе должны были принять на себя обязанность постоянного странствования, евангельские труды, довольствование скудной пищей и приютом под неизвестным кровом, — эти отличительные черты счастливейшего периода учения Христова. Они должны были томиться с Ним на солнце в палящий полдень, спать, как делывал Он, под звездным небом.

Когда избрание кончилось, начало собираться множество разноплеменного народа. Не только с густонаселенного берега Галилейского озера, не только из Иудеи и Иерусалима, — нет! из отдаленных приморских городов Тира и Сидона собирался народ, чтобы прикоснуться к Нему, чтобы послушать поучений Его[212]. Сошедши с вершины на ровное место[213], Он первоначально позаботился о физических необходимостях своих слушателей-страдальцев: уврачевал их болезни, исцелил бесноватых, изгнавши духов, которыми они были одержимы. Когда после этого народ сел на зелени луга, соблюдая тишину и сосредоточивши все свое внимание[214], Он возвел глаза свои сначала на учеников, потом на собравшееся множество и произнес то достопамятное слово, которое известно под именем «Нагорной проповеди».

Самый невнимательный человек не может быть не поражен той громадной разницей, какая существует между произнесением этой проповеди и произнесением закона на горе Синайской. Закон, обнародование которого окружали громы, молнии, продолжительные и постоянно возрастающие звуки труб, был законом без снисхождения, слово Иисусово раздавалось божественной музыкой среди всеобщей тишины, среди прелести ясного, тихого рассвета. Тот исходил грозой для устрашенной совести от существа невидимого, окруженного облаками, всепожирающим огнем и клубами дыма; этот был произнесен дивным человеческим голосом, который трогал сердца людей единственно только словами мира. Тот объявлен был с голой и окруженной бурями горы, которая своими утесами из красного гранита как будто грозила опаленной пустыне; этот произнесен на цветущем зеленом лугу, выделяющемся от холма, откосы которого спускаются в сребровидное озеро. Тот поражал сердце страхом и смятением; этот ласкал его миром и любовью. А между тем заповеди на горе блаженств не отрицали, но только дополняли закон, преподанный на Синае ветхому человеку. Тот закон был основан на вечных основаниях различия правды от неправды, — различии строгом и недвижимом, как гранитные основания мира. Легче уничтожить небо и землю, чем вычеркнуть ничтожную букву, одну йоту из этого кодекса, который содержит истинные правила всей нравственной жизни. И Иисус убеждал народ, что Он пришел не отвергать закон, но повиноваться ему и исполнять его в точности, хотя в то же самое время учил, что такое послушание не должно простираться до мелочности и буквального понимания левитов. Оно должно переносить волю и сердце к внутреннему смыслу и духу, содержащемуся в заповедях. Он исполнял этот древний закон, строго содержа его сам и уча содержать его крепко всех, кто веровал в Него, как в Искупителя. Учением своим Он дал этому ветхому закону более общее значение, более глубокую силу[215].

Проповедь начиналась словом «блаженны» и исчислением затем девяти блаженств евангельских. Народ находился в ожидании Мессии, который сломит ярмо, гнетущее его шею, и явится с торжеством победы и мщения. Воображение его наполнено было легендарными пророчествами, как Он станет на берегах иоппийских и прикажет морю пригнать к Его ногам перлы и все сокровища; как оденет весь народ в пурпур и драгоценные каменья и будет питать его лучшей манной, чем та, которая сходила в пустыне. Но проповедь начиналась словом «блаженны» с исчислением блаженств евангельских, в которых Христос открывает иное царство, иное счастье: богатство в бедности, величие в слабости, высокое блаженство в трудах и бедствиях. Продолжая сравнение закона устрашения и закона благодати, Он указал народу, что Ветхий Завет преходящ, новый останется навеки; Ветхий представляет образ и тень, Новый — исполнение и дополнение; Ветхий требовал наружных проявлений, Новый проникал в мысли; Ветхий содержал правила поведения, Новый — тайну послушания. Заповедь «не убей» с этого времени распространилась на оскорбительные слова и на чувство ненависти. Доказано, что зародыш прелюбодеяния таится в сладострастном взгляде. Запрещение клятвонарушения включило теперь в себя всякую пустую и наружную клятву; закон о праве возмездия уступил место закону полного самоотвержения; любовь к соседу простерлась на врагов[216]. С этого времени дети царствия должны стараться единственно только о том, чтобы быть совершенными, как совершенен Отец их Небесный.

Новая жизнь, которая была последствием этого нового закона, во всех отношениях противоположна с той обычной требовательной мелочностью фарисейского формализма, который до того времени почитался высочайшим типом религиозности. Милостыня должна быть подаваема не с шумом, не напоказ людям, а скромно и тайно. Молитва произносится не с торжественностью, а в святом уединении. Посты исполняются не для вида, чтобы прославлялись добродетели постящегося, а втайне, для самоотвержения. Все эти действия преданности совершаются единственно только из любви к Богу, в простоте сердечной, которая не ищет земных наград, но собирает для себя самой небесные и нетленные сокровища. Чистосердечие такого служения должно быть полное, не допускающее разделения. Заботы и печали жизни не должны ни развлекать усердия, ни возмущать покоя. Бог, к Которому обращены те молитвы, есть Отец. Таким образом, Тот, Кто питает птиц небесных, — которые не сеют, не жнут, — и одевает в лучшие, чем царские, одежды цветы полевые, не заставит нуждаться в пище и одежде, дает ту и другую без хлопот и забот детям своим, поставившим за первое свое желание искать Его милости.

Какое же должно быть основание этого учения? Самоиспытание, исходом которого будет снисхождение, не осуждающее чужих грехов, — кротость, не верующая им, — забвение, не знающее их, — скромность, не позволяющая ни уничтожить, ни унизить ничего святого, — вера, ищущая настоятельно даров свыше и знающая, что при справедливом искании получить их, — самоотречение, которое из желания славы Божией и счастья людям руководит поступками и деяниями в отношении целого мира.

Врата узки и путь тесен, но они ведут к бессмертию. По жизни и действиям исповедников надо судить — справедливо или ложно их учение. Надо беречься лжепророков, которые приходят в овечьей одежде, а внутри волки хищные. Они могут быть узнаны по плодам их.

Наконец Он утверждал, что выслушавший эти слова и исполнивший их подобен человеку благоразумному, который построил дом свой на камне. И пошел дождь, и разлились реки, и подули ветры, и устремились на дом тот, и он не упал, потому что основан был на камне. А кто слушает и не делает этого, тот подобен человеку безразсудному, который построил дом свой на песке. И пошел дождь, и разлились реки, и подули ветры, и налегли на дом тот; и он упал, и было падение его великое.

Таково было, но в более ярких, более осязательных очертаниях содержание этой могучей проповеди. Неудивительно, что те, которые слышали ее, дивились учению Его. Удивительней же для них всего было то, что Он учил их, как власть имеющий, а не как книжники и фарисеи.

Книжники, или соферимы (от «сефер» — книга), существовали со времен Эздры: их обязанность состояла в переписке, чтении, исправлении, изложении и защите книг закона, который разделялся на закон устный (Тора себеалпи) и закон письменный (Тора себекетеб). Устный закон или предания вошли всецело в Талмуд. Читая в нем это учение книжников, нельзя не удивляться узкости, догматичности и материальности взгляда. Оно холодно по изложению, пусто по содержанию, изветшало и заключает в себе беспрестанное повторение одного и того же. В нем нет ни свежести, ни силы, ни огня; оно рабствует перед властями, противится всякой независимости; в нем чувствуется в одно время ученость и малоумие, заносчивость и низость. Оно ни на волос не отступает от известной линии комментарий и предвзятых мыслей, полно колеблющихся выводов и в истинных верованиях придерживается до безрассудства буквы закона. В этом учении вы тотчас заметите путаницу законных мелочей и целый лабиринт систем, предпочтение памяти и повторения задов перед гениальностью и оригинальностью. Оно постоянно вращается около священников и фарисеев, в храме, в синагоге, в школе, в синедрионе и ужасно хлопочет о самых ничтожнейших мелочах. Нельзя сказать, чтобы оно лишено было вовсе нравственного значения: там и сям, между кучей вздора, попадается и высокая мысль. Но оно в тысячу раз больше занято левитскими обрядами относительно мяты, анису и тмину, длиною каемок, шириною филактерий, мытьем чаш и блюд, приметами при появлении нового месяца и при начале суббот.