Зимний Мальчик (СИ) - Щепетнёв Василий

В библиотеке я не задержался. В художественном отделе взял «Швейка», да и пошел. А у студенческого отдела встретил Яшу Шифферса со стопкой учебников. Библиотекарша отлучилась, и он ждал.

— Сдаёшь книги?

— Сдаю.

— С чего бы вдруг?

— Ухожу, вот и сдаю.

— Куда уходишь?

— Не куда, а откуда. Отсюда. Из института. Поучился, и хватит.

Я не удивился. Поговаривали, что сессию барон сдавал из упрямства. Доказать себе, что может.

Смог. А это было непросто: ходить на занятия после ночного дежурства, да не просто дежурства, а на «скорой», нелегко. Особенно если дежуришь дважды в неделю.

— Твердо решил?

— Тверже победита, — и, словно убеждая себя (ну не меня же), продолжил:

— Четвертый месяц на «скорой», теперь уже вижу точно — странно всё это.

— Что странно?

— Вот езжу я с доктором Николаем. Тридцать лет доктору, и опыт есть, и умение. Тоже подрабатывает, днём-то он в больнице работает, в шестой. А за смену я, шофер, зарабатываю больше, чем он. Не скажу, что намного, но больше. Ну, и смысл мне учиться шесть лет, чтобы зарабатывать меньше, чем сейчас? Понимаешь?

— Понимаю. А поступал зачем?

— По глупости. Кино насмотрелся, книжек начитался. И мать слушал. Матери очень хотелось, чтобы я доктором стал. Белый халат, шляпа и очки, здрасьте-пожалте. После армии чувство, будто любое дело по плечу, я и поступил. Сгоряча. Взял Казбек, и не знаю, что с ним делать.

— Курить, что ж ещё.

— Курить вредно для здоровья. Я за эти месяцы умотался сильно. В армии куда легче было, хоть и не легко. И потом все эти «Светя другим, сгораю сам…» Не для того меня мать родила, чтобы я сгорал на чужую потребу. Если каждый час вбивают про высокий долг, призвание, жертвенность — ясно, что хотят обмануть. А платить не хотят.

— Значит, будешь сгорать на скорой?

— Вот уж нет. Я на производство ухожу, на станкостроительный. Шофером, конечно. Там приятель армейский работает. Сразу сто семьдесят, через год двести. Вот врач когда сто семьдесят будет зарабатывать? Никогда. Ну, на ставку никогда. Потом, меня же из нашей общаги выселят, а на станкостроительном сразу место дают, и комната не на четверых, а на двоих, а через год и на одного. И на очередь на квартиру через год ставят. А врача… Нет, правильно Васин говорил, нечего лезть в прослойку.

Положим, Васин говорил совсем другое, но я поправлять не стал. Что уж тут поправлять.

Подошла библиотекарша, мы наскоро распрощались, и я ушел. Вместе со Швейком.

Уже в Туле воображение стало жить отчасти отдельно от меня. То Чичикова собеседником представит, то киргизского революционера Кучака из повестушки, прочитанной в «Дружбе народов», а то и политического обозревателя из телевизора, Юрия Жукова. Не сказать, чтобы они мне особенно надоедали, являлись редко, но я посчитал, что бравый солдат Швейк разбавит серьёз. Попробую.

Куда больше меня беспокоили тени — так я решил называть смутные фигуры, что попадались мне на улице, в магазинах, в поликлинике, куда пришлось обратиться неделю назад по пустячному поводу, но больше всего их было в институте. Напоминали они людей в густом тумане, настолько густом, что и не поймешь, человек то, или столбик у ворот. Но пугали. Не сильно, но чувствовалось: добра от них ждать не приходится. Порождение моего разума, что же ещё. Проекция страхов и сомнения. Ну, так я решил считать. Хотя какие у меня страхи? Что делать с тенями, не знал. Но знал, чего делать нельзя: никому о них не говорить. Лечение психических заболеваний, со слов старшекурсников, уже изучавших предмет, до сих пор сводится к лишению свободы, загрузкой аминазином до полного оглушения и лечению пыткой, или, если угодно, пыткой лечением: электрошок, инсулин до комы и прочие процедуры, отчего-то считающиеся целебными. Ни первого, ни второго, ни третьего я не желал, и потому терпел и помалкивал. У кого-то мушки перед глазами плавают, у меня тени. Дело житейское, терапии не подлежит.

Вокруг барона привиделась мне тень, схожая с Васиным. Фантазия, моя нездоровая фантазия, не более, успокаивал я себя. Это моя тревога за барона. Но к чему мне тревожиться? Решил уйти Яша из института, и решил. Бывает. В селе мать, сёстры младшие, и безденежье, как тут шесть лет учиться. Совесть заест.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Может, тень и есть совесть? То есть её проекция в моём растревоженном сознании?

Но что можно сделать, чего я не делаю? Поддержать деньгами? Назначить барону ежемесячное вспомоществование, рублей в сто, в сто пятьдесят? До конца учёбы? А потом? Ведь в чём-то Яша прав, да и не в чём-то: большинство, поступая в институт, не думает о реалиях, представляя свое будущее бело-розовым зефиром. Всенародная любовь, всенародное поклонение, уважение. И полное отсутствие нужды в деньгах. Откуда-нибудь, да возьмутся. Больные принесут. Мешками. Из любви.

Ага. Бабушка этой любви в пятьдесят втором хлебнула полной мерой. Помню, слушал я по радио футбол, наши с немцами играли в Англии. В шестьдесят шестом. Видишь, Мишенька, сказала бабушка (хотя я не видел, а слышал), футболист за игру три раза ударит по воротам, бог даст, забьет один гол — и уже герой. А от врача ждут, что он будет бить по этим воротам сорок раз в день, и забивать стопроцентно. Каждый удар в цель. Промахнешься — и ты уже вредитель.

Наши в тот раз проиграли немцам. Как и в другие разы. А я разговор забыл. И только сейчас вспомнил. Барон и в самом деле станет хорошо зарабатывать, сумеет поддержать мать и сестер, и будет всю жизнь себя уважать. Счастье для всех и даром бывает только в свинарнике: кормление по утвержденному рациону, забота и уход, прививки и лечение. Вот только финал печальный, но хрюши не думают о финале. Для барона быть человеком самостоятельным дороже и белого халата, и высокопарных слов о самовозгорании на благо другим.

Об этом я думал в электричке. Февраль случился снежным, дорожники сгребали снег на обочины, парковаться было трудно, и я решил поездить просто, как все, а «ЗИМ» пусть отдохнёт. Даже купил студенческий проездной на электричку. Выходило дешевле трамвая. Заботится государство о студентах, что есть, то есть. Правда, неуюта в электричке хватает. Холодно и грязновато. Мне бы хотелось купе, как в кино про Англию, чтобы разносили горячий чай, и чтобы три копейки. А так не бывает.

Дорога коротенькая, я промерз не до костей, а немножко, сверху. Быстрая ходьба согрела, и вот я уже дома. В тепле, чистоте и уюте. Вера Борисовна накрывает на стол. Что может быть лучше?

И тут зазвонил телефон.

— Чижик, ты дома? — звонила Бочарова.

— Дома, — о том, что иначе я бы не поднял трубку, говорить не стал. Надя расстроена, ей не до острот.

— Я к тебе сейчас приеду.

— Приезжай. Ты где?

— На «Динамо».

— Бери такси и приезжай.

— У меня…

— Приедешь, я с таксистом разочтусь.

— Тогда я еду.

— Нежданные гости, — сказал я Вере Борисовне.

Та спокойно достала из буфета вторую тарелку.

— Будешь ждать, Мишенька?

— Буду.

Я не волновался. То есть не очень. Голос у Нади был не такой, чтобы очень волноваться.

Включил телевизор. Да, я обзавелся телевизором. «Горизонт», черно белый, но большой, надёжный, с отдельной звуковой колонкой. Все-таки двадцатый век, семьдесят третий год, играть в Чехова мне ни к чему, да и ни разу я не Чехов. Хотя фамилии немножко схожие — по пяти букв, и начинаются на «Ч». И, если сравнивать, в свои годы оба учимся на врача. Только Чехов — талантище и добрый человек. А я пою немудреную чижиную песенку, «где ты был…». Посмотрел новости. Выключил.

И подсел к роялю. Вспоминать, где какие клавиши. В Туле-то рояля не было, вот руки и разленились, за три недели-то.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

— Приехали, Мишенька, — сказала Вера Борисовна.

Я вышел, расплатился с таксистом и повел Надю в дом. Та порывалась что-то сказать, но я направил ее в ванную — умыться с дороги, а потом в столовую.

— Сначала пообедаем, а потом и поговорим. На пустой желудок что за разговоры.