ВРАТА - Сосэки Нацумэ

— Прошу вас.

Соскэ последовал за Гидо и увидел человека лет пятидесяти с медно-красным румянцем и упругой кожей без единой морщинки. Он произвёл на Соскэ впечатление бронзовой статуи. Только губы, чересчур толстые, казались дряблыми. Зато глаза как-то особенно блестели. «Словно меч в темноте», — подумал Соскэ.

— Пожалуй, всё равно, с чего начать, — сказал наставник Соскэ. — Вот вам вопрос, какова была ваша сущность до рождения?

Последние слова были не очень понятны Соскэ, но он решил, что ему просто предлагают подумать над собственной сущностью, и не продолжал разговор. Уж очень смутно представлял он себе учение Дзэн. Вместе с Гидо они вернулись в «Одинокую обитель».

За ужином Гидо объяснил Соскэ, что утром и вечером полагается являться к наставнику и вести с ним беседу по заданному вопросу, что в первой половине дня бывает час проповеди, когда излагаются общие принципы Дзэн.

— Сегодня, пожалуй, вы ещё не сможете найти ответ на вопрос наставника, — мягко сказал Гидо, — так что я зайду за вами завтра либо утром, либо вечером.

Ещё Гидо сказал, что вначале очень тяжело долго сидеть в установленной правилами позе, посоветовал Соскэ зажечь ароматные палочки и, отмеряя по ним время, понемножку отдыхать.

Соскэ взял свечи и вернулся в отведённую ему комнату, в растерянности думая о том, что заданный монахом вопрос, в сущности, не имеет ничего общего с его нынешним состоянием. Он пришёл сюда исцелиться от душевной боли, а ему вдруг задают вопрос, равнозначный сложной математической задаче, да ещё говорят небрежно: «Поразмыслите хотя бы над этим». Он, разумеется, не возражает, раз уж ему так велели, а всё же было бы куда разумнее обдумывать подобные вопросы, когда боль утихнет.

Но ведь он здесь по доброй воле, даже службу на время оставил. К тому же он не вправе проявлять легкомыслие, а тем самым и неуважение к человеку, давшему ему рекомендательное письмо, да и к Гидо, такому заботливому и внимательному. Соскэ решил взять себя в руки, насколько это было возможно в его состоянии, и погрузился в размышления. Куда это его приведёт, что принесёт его душе, этого Соскэ не знал. Иллюзия «просветления» была настолько прекрасна, что побудила робкого Соскэ пойти на риск и заронила в нём надежду.

Соскэ поставил в остывшую золу хибати зажжённые курительные палочки и сел на дзабутон, приняв положенную позу. Солнце зашло, и в комнате вдруг стало холодно. Сидя неподвижно, Соскэ так озяб, что едва не дрожал.

В каком направлении у него должна работать мысль, да и о чём, собственно, надо думать, Соскэ представлял смутно. И вся его затея вдруг показалась такой же нелепой, как намерение пойти в гости, не зная адреса.

Мысли, то ясные, то сумбурные, проносились в голове, с поразительной быстротой сменяя друг друга, и Соскэ не в силах был остановить их бесконечный поток, который вопреки его воле становился всё стремительнее.

Сделав над собой усилие, Соскэ вернулся к своему обычному состоянию и огляделся. Слабое пламя свечи не могло разогнать окутавший комнату мрак. Воткнутая в золу курительная палочка не сгорела ещё и наполовину. Как медленно тянется время!

Соскэ снова погрузился в раздумья. И снова в его сознании замелькали видения и образы. Они двигались сплошной массой, словно муравьи, то исчезая, то снова появляясь, и причиняли нестерпимые муки замершему в неподвижности Соскэ.

К нравственным мукам прибавились физические. Заныли колени и спина. Соскэ невольно подался вперёд, потёр затёкшую ногу и встал посреди комнаты, не зная, как быть дальше. «Выйти бы сейчас на воздух, — думал Соскэ, — побродить возле храма!» Вокруг словно всё вымерло — такая стояла тишина. Но покинуть комнату Соскэ не решился. И хотя его вконец измучили призрачные видения, он решительно зажёг новую курительную палочку и в прежней позе сел на дзабутон. Но немного спустя подумал, что если цель есть размышление, то можно размышлять и лёжа. Он расстелил сложенный в углу не очень чистый тюфяк, залез под одеяло и, утомлённый всем пережитым, погрузился в глубокий сон.

Проснулся Соскэ, когда сёдзи подле изголовья уже посветлели и по ним бегали блики — предвестники солнца. В этой горной обители, судя по всему, никогда не запирали дверей, никто её не охранял. Вспомнив, что провёл ночь в чужом месте, вдали от своей затенённой обрывом полутёмной комнаты, Соскэ вскочил и вышел на галерею, скрытую росшими у храма кактусами. Постоял там немного и направился в комнату, в которой был накануне. Там по-прежнему висело монашеское одеяние Гидо, а сам он сидел на корточках и разводил в очаге огонь.

— Доброе утро, — едва завидев Соскэ, вежливо приветствовал его монах. — Я заходил к вам, но не хотел будить, вы так хорошо спали, и вернулся сюда один.

Оказалось, что Гидо, едва рассвело, отправился к наставнику, при нём, как было положено, на некоторое время погрузился в самосозерцание, потом вернулся сюда и вот готовит завтрак.

Мешая в очаге дрова, Гидо в свободной руке держал книгу с чёрной обложкой и, улучив свободную минуту, читал. Соскэ поинтересовался, что это за книга, и Гидо сказал ему какое-то мудрёное название. Тут Соскэ пришло на ум, что лучше читать такие книги, чем терзать свой мозг бесплодными размышлениями. Он поделился этим с Гидо, но тот возразил:

— Чтение — вещь вредная. По правде говоря, ничто так не мешает самосовершенствованию, как книги. Читаю я, предположим, какую-нибудь священную книгу и вдруг натыкаюсь на место, которое выше моего разумения. Начинаю строить догадки, и постепенно это входит в привычку. А при самосозерцании, скажу я вам, такая привычка весьма опасна. Размышляешь, и вдруг начинает казаться, что сейчас постигнешь нечто, пока ещё непостижимое для тебя, что вот-вот наступит долгожданное просветление, а в результате попадаешь в тупик. Так что советую вам избегать книг. Но если уж очень захочется, почитайте тогда что-нибудь попроще. Это, по крайней мере, укрепляет дух и придаёт бодрость, хотя с познанием истины не имеет ничего общего,

Слова Гидо привели Соскэ в некоторое недоумение. Он чувствовал себя перед этим молодым монахом совсем глупым ребёнком. Ещё в Киото Соскэ потерял уверенность в себе и с тех пор считал своим уделом серую будничную жизнь. Стремление к карьере было ему чуждо. Но никогда ещё он не чувствовал себя таким беспомощным, как сейчас, стоя перед Гидо. Это открытие грозило окончательно лишить его уважения к себе.

Пока Гидо, загасив огонь в очаге, ждал, когда рис дойдёт, Соскэ умылся у колодца и теперь созерцал видневшуюся прямо перед ним гору, поросшую смешанным лесом. Участок у подножья был расчищен под огород, и Соскэ пошёл взглянуть на него, подставляя мокрую голову прохладному ветерку. Там, в склоне горы, он обнаружил пещеру и остановился, вглядываясь в её тёмную глубину. Когда немного спустя он вернулся, в очаге снова горел огонь, было тепло, в чайнике булькала вода.

— Простите, что заставил вас ждать, но у меня нет помощников. Сейчас будем есть, — сказал Гидо. — К сожалению, не могу угостить вас ничем особенным. Здесь ведь глушь! Но завтра угощу вас ванной.

С чувством признательности Соскэ сел к очагу напротив Гидо. Как только они покончили с трапезой, Соскэ вернулся к себе и снова очутился лицом к лицу с вопросом о том, кем он был до рождения, вопросом довольно странным и лишённым, в сущности, смысла. Соскэ в этом не сомневался, а потому, сколько ни размышлял, ни к чему не пришёл, и вскоре у него пропала всякая охота думать. Он вдруг вспомнил, что ещё не написал жене, обрадовался, что нашлось занятие, достал бумагу и конверт и принялся за письмо. Похвалил тишину и покой, чистый прозрачный воздух, климат, более мягкий, чем в Токио, что, вероятно, объяснялось близостью моря, доброту и любезность монаха, написал, что еда не очень вкусная, а постель не очень чистая. Всё это заняло несколько страниц, в которых не было ни слова о мучительных размышлениях, обостривших неврастению, о боли в ногах, когда приходится подолгу сидеть неподвижно. Наконец-то нашёлся предлог ненадолго покинуть храм. Соскэ наклеил марку и поспешил в город опустить письмо. Тревога за жену, мысли о Ясуи, думы о том, кем он был до рождения, не давали Соскэ покоя, и, побродив немного, он вернулся в храм.

Наступил день, когда Соскэ увидел продавца туши, о котором говорил Гидо. Продавец молча протянул Гидо чашку для риса, получил свою порцию и так же молча сложил руки в знак благодарности. Здесь не полагалось шуметь, даже разговаривать, чтобы не мешать размышлениям, и Соскэ вдруг испытал стыд за своё легкомыслие накануне.

После еды они втроём некоторое время беседовали у очага. Мирянин рассказал, как, предаваясь однажды размышлениям, вдруг задремал, а очнувшись, почувствовал радость, будто достиг просветления. Каково же было его разочарование, когда, открыв глаза, он обнаружил, что это заблуждение и он остался таким, как был. Рассказ его позабавил Соскэ и в то же время принёс ему некоторое утешение. Значит, не он один проявляет непозволительное легкомыслие. Но когда они стали расходиться по своим комнатам, Соскэ вновь почувствовал беспокойство, потому что Гидо сказал: