Россия загробная - Алексей Поликовский

— Первым делом попрошу вас освободить мой кабинет, — твердо сказал Ильич.

— Это конечно, — тут же согласился президент России. — Он принадлежит вам по праву. На Лубянку меня не отправите? — пошутил он.

— Ну и напортачили вы, батенька тут, — с доброй улыбкой, в которой, однако, крылась насмешка, сказал Ильич. Так взрослый мягко и покровительственно насмешничает над маленьким ребенком. — А нам теперь разгребать с товарищами.

— Какая страна, такой и прикуп, — с натянутой улыбкой отвечал президент, собирая бумаги в папочку.

— А это уже последнее оправдание политика, — сказал Ильич. — Когда оправданий нет, говорят про страну… Вас, значит, страна не устроила? Сменили бы ее на другую! А мы вот с товарищами никогда на страну не жаловались!

— А вы бы что посоветовали в отсутствие смерти, Владимир Ильич? В отсутствие смерти все становится таким трудным…

— А я бы посоветовал не терять нити.

— То есть? — брови на лице президента поднялись. В нем была искренность. Он умел быть очень обаятельным, когда хотел.

— Вы нить-то потеряли, батенька! — ласково укорил его Ильич. — В жизни важна нить! Не следовало отказываться от социализма. Социализм и был той народной идеей, которую вы все теперь тут днем с огнем найти не можете, бедные. Бегаете как на пожаре: "Где идея? Куда пропала! Дай нам идею!" Заплутали вы среди ваших миллиардеров, батенька. Запутались.

— Мне страна досталась уже потерявшая нить, — серьезно сказал президент. — А я пытался эту нить найти.

— Ну и как же вы ее нашли? — в ласковом прищуре ленинских глаз снова была насмешка. — Осенив крупный капитал советским гимном?

— Трудно все это, Владимир Ильич, очень трудно, — вздохнул президент. — Непросто.

— Стараться надо было! — укорил президента Ильич. — Теперь-то что делать будете?

— Теперь? — спросил президент, снова начиная собирать на столе какие-то свои папочки. — Вы мне как, резиденцию в Ново-Огарево оставите?

— Батенька, да помилуйте, где это видано, чтобы революционер-большевик оставлял резиденцию представителю буржуазного режима… Не расстреляем вас, и то хорошо. Скажите спасибо, что Лев Давыдович со мной не вернулся, он бы с вами по-другому поговорил… Максимум, что для вас могу сделать, это выпустить вас за границу.

— Нет, за границу я не поеду, — твердо сказал президент. — Я отдохну на Алтае, что ли… Снова займусь, пожалуй, дзюдо, — грустно сказал уже бывший президент, вставая. Его и без того измученное лицо превратилось сейчас в мертвенную бескровную маску с бледными губами. — Желаю вам успеха, Владимир Ильич.

— Спасибо, Владимир Владимирович, спасибо, — оживленно и радостно сказал Ленин, провожая бывшего президента России к высоким дверям. Он заботливо придерживал его под локоток. Президент, а вернее, бывший президент на ходу убирал локоть, давая этим понять Ильичу, что, как настоящий мужчина и дзюдоист, не нуждается в утешении и поддержке и уж как-нибудь дойдет сам, но Ильич все равно с мягким упорством подхватывал и подхватывал его под локоток, потому что очень старался смягчить горечь утраты власти для этого в высшей степени приятного, хотя и напортачившего человека. — Не волнуйтесь, вас проводят.

Глава десятая

1.

Весь день рабочие носили с пятого директорского этажа в подземный туннель вещи из кабинета Вермонта: стол, кресло, ноутбук, тумбочку, шкаф, ковер, принтер и прочее. Сетевой администратор пробросил кабель, установил роутер и за пару часов создал в подземелье беспроводной интернет. Вермонт ходил по лестнице вместе с рабочими и с удовольствием наблюдал, как пустеет начальственный кабинет, в котором он так и не прижился. Слишком многое тут напоминало о Лоренц-Валиулине.

Устроился он в подземелье уютно. Его стол поставили поперек туннеля, так что теперь, если кому-нибудь взбрело бы в голову в ночной час потянуть на себя тяжелую овальную дверь с резиновой прокладкой и войти в темноту, он вздрогнул бы от ужаса: в глубине черной дыры, в ярком свете настольной лампы, сидел за письменным столом молодой человек со стоящими дыбом волосами и, громко разговаривая сам собой, со страшной скоростью скользил растопыренной пятерней по клавишам ноутбука. Руки его на некоторых буквах и при некоторых пассажах подскакивали артистически, словно он был пианистом, исполнявшим сложное арпеджио.

В туннеле Вермонт, предоставленный самому себе, избавленный от докучливой опеки заместителей и секретарши, продавшей его с потрохами молодому паршивцу с Лубянки совершенно так же, как она продала недавно своего предыдущего шефа, наконец вернулся к привычному для него состоянию гениальности. Скрытый четырьмя метрами земли и метром бетона от всего, что шумело и дрожало на пяти этажах института, спрятанный в глубине земли от непрерывных телефонных звонков (особенно нервировал его какой-то важный тип, звонивший из Москвы с предложениями войти соучредителем в ОАО "Смерть информконсалтинг"), он с легкостью нашел недостающее звено в расчетах. Это оказалось элементарно, и он подумал, как мог столь долго волноваться и тревожиться из-за такого пустяка. Надо было не искать бумажки и мучительно думать о рубашке с исписанными формулами манжетами, сданной в прачечную, а просто сесть за ноутбук и сделать работу заново.

Рядом со столом для него была поставлена раскладушка с тонким шерстяным одеялом. Иногда он сбрасывал с ног синие китайские кеды и ложился на раскладушку. Он лежал, закинув руки за голову, и своими разъезжающимися, независимыми один от другого, сепаратными глазами счастливо глядел в серый потолок с протянутыми по нему толстыми черными кабелями. За черной эластичной оболочкой он видел красноватую медь. Но он видел не только сквозь вещество, но и сквозь время. Он прикрывал глаза, и тогда во тьме туннеля над его распростертым телом начиналось тихое движение. Вспыхнувшей головкой спички проносился одинокий мю-мезон. Пучок голубых фотонов уносился вдаль и исчезал за поворотом. Движение все усиливалось, и он уже слышал, улыбаясь, его глухой гул. Это гудел тот мир, в который ни одному человеку, кроме Ильи Вермонта, не было доступа, мир стремительно летящих частиц, прочерчивавших черноту туннеля своими резкими бордовыми и фиолетовыми траекториями. Иногда меж тоненьких красных и голубоватых линий, светившихся в глубине туннеля, с тяжелым гудением бомбардировщиков шли белые, круглые, как снежки, бозоны. Вермонт смотрел на их прохождение прямо над собой с улыбкой удовольствия, как на собственных детей. Полежав и отдохнув, он бодро вскакивал, чуть не опрокидывая шаткую раскладушку, которая норовила захлопнуться вместе с ним, и бросался к столу, где его ждал никогда не засыпающий, работающий в режиме перпетуум мобиле ноутбук.

Теперь ему все было понятно. Два мира, тот и этот, догробный и загробный, сливались в один в его длинных уравнениях. Он удивлялся, как такие элементарные вещи не могли понять физики до него. На самом деле, понимал теперь Вермонт, сидя в три часа ночи с довольным лицом в туннеле, мир, конечно, один, и ничего удивительного в появлении Чебутыкина нет. В ближайший год-другой необходимо провести несколько экспериментов, и тогда станут ясны возможности уже не перехода, а слияния двух миров. Нет никакой разницы между здесь и там, жизнью и смертью, живыми и мертвыми. Вермонт с улыбкой удовольствия смотрел на маленькую буковку "лямбда", подставленную им в уравнение, занимавшее восемнадцать строк. В этой маленькой "лямбде" сейчас было все дело. И он снова принимался за работу и с вдохновенным лицом порхал пальцами по клавиатуре своей прекрасной двухъядерной Тошибы.

Теоретическую основу эксперимента он воссоздал за пять дней сидения в туннеле. Еще три ушло на продвижение вперед: Вермонт математически доказал, что жизнь есть смерть, а смерть есть жизнь, они равны между собой, и при вычитании одной из другой получается ноль. Дальше пошло легче. Вермонт, опираясь на закон сохранения энергии и три начала термодинамики, доказал, что при рождении человека в этом мире в него подгружается душа из того. Это просто. Затем он доказал, что человек неумираем — это слово он изобрел и использовал его в своих внутренних монологах — а только подвержен переходу из состояния в состояние, как вода или газ. Сжиженному газу равнозначен умерший человек, который переходит в состояние сгущения самого себя и в таком виде существует в Элизиуме, который, как правильно говорил Чебутыкин, является информационным складом для развития жизни. Или этого не говорил и не мог говорить шофер Чебутыкин, а он прочитал это когда-то в какой-то древней книге? Вермонту это было все равно, он забыл о глупом шофере и допечатывал последние строки своей работы, которая меняла все человеческие взгляды на жизнь, смерть, дух и материю.