Воины Карфагена. Первая полная энциклопедия Пунических войн - Евгений Родионов

Однако, судя по всему, у карфагенского правительства были другие планы. Поскольку никаких новых денег оно платить не собиралось и в то же время не хотело оставлять наемникам поводов для скопления в столице, им было приказано переезжать в Сикку вместе с семьями и всем имуществом. Хотя воины были явно недовольны подобным требованием, но ничуть не насторожились и, обосновавшись на новом месте, стали беззаботно отдыхать. «Солдат всегда должен быть занят» – наверное, этот афоризм существует столько же, сколько сама регулярная армия. По-своему его вспоминает и Полибий (Полибий, I, 66, 10), считавший именно безделье главной причиной волнений в наемных войсках и описывавший обстановку в Сикке. Предвкушая выдачу вознаграждения, ветераны войны пытались вычислить, сколько же именно им должны, при этом с каждым новым подсчетом сумма становилась все больше. Вспоминалось каждое обещание прибавки к жалованью, на которые карфагенские военачальники не скупились в минуты опасности, в итоге предполагаемые долги правительства многократно превзошли реальные цифры, которые пунийцы, наоборот, хотели максимально сократить.

Когда, наконец, в Сикке были собраны все наемники, к ним прибыл управляющий карфагенской Ливией Ганнон. Нетрудно представить чувства, охватившие воинов, когда вместо того, чтобы выдать им ожидаемые весьма немалые деньги, Ганнон стал рассказывать о трудном положении, в котором в результате войны оказался Карфаген, о тяжести налогов, а потом предложил отказаться от какой-то (в источниках не говорится, какой именно) части причитающейся им платы. Неприятная новость мгновенно распространилась по лагерю, вызвав бурю недовольства и стихийных собраний, на которых солдаты обсуждали сложившееся положение и свои ответные действия. Ганнон со своей стороны пытался сделать все, чтобы остановить надвигавшийся мятеж, но вставшая перед ним задача оказалась невыполнимой. Ведь в карфагенской армии служили любители приключений чуть ли не из всех стран Западного Средиземноморья, многие из которых не знали пунийского языка. Каждая этническая группа подчинялась своим начальникам, и обычно ими было легко управлять. Возможно, Ганнон и навел бы порядок, если бы смог довести свои аргументы до каждого воина. Но «…невозможно было ни собрать их всех вместе, ни придумать относительно них какое-либо средство. Да и как сделать это? Не может же начальник знать языки всех народов; едва ли, можно сказать, не труднее еще обращаться к собранию через нескольких переводчиков и об одном и том же предмете говорить четыре-пять раз» (Полибий, I, 67, 8–9.). Все, что оставалось Ганнону, – это говорить с солдатами через их командиров, которые, в свою очередь, либо сами не всегда хорошо его понимали, либо намеренно искажали смысл его слов, еще сильнее накаляя обстановку. К тому же сам Ганнон, не участвовавший в боевых действиях, не вызывал у наемников доверия, и им хотелось поговорить с теми полководцами, которые когда-то обещали прибавки к жалованью.

В сложившейся ситуации дальнейшие переговоры потеряли всякий смысл, и более двадцати тысяч наемников (Полибий, I, 67, 13) снялись с лагеря и перешли к Тунету, расположенному в каких-то трех милях к югу от Карфагена.

Наконец-то перед карфагенским правительством открылась вся глубина пропасти, к которой оно себя подвело. Пунийцы сами дали наемникам серьезнейший повод для недовольства, предварительно собрав их в одном месте, достаточно далеко от центра, чтобы обстановку можно было легко контролировать. Кроме этого, выпроводив из Карфагена семьи солдат, они лишили себя потенциальных заложников. Теперь в часе хода от столицы находилась армия, готовая перейти к самым решительным действиям, а противопоставить ей было нечего.

В растерянности карфагеняне готовы были идти на любые условия бунтующих, чтобы смирить их или хотя бы потянуть время. Сразу же было налажено снабжение лагеря в Тунете всем необходимым, причем цены назначали сами наемники, удалось договориться и относительно жалованья. Разумеется, подобная уступчивость правительства (а карфагеняне обещали выполнять все предъявляемые им требования) вовсе не смирила наемников, а лишь дала уверенность в своем превосходстве и подстегнула предъявлять новые, все более наглые претензии. Они добились возмещения стоимости павших за время войны лошадей, затем компенсации за недополученный ими хлеб, причем по высшим расценкам. Карфагеняне уступали во всем, но соглашения достичь не получалось, поскольку многие лидеры солдат сознательно шли на обострение обстановки.

Все же правительству удалось уговорить наемников доверить решение конфликта одному из полководцев, воевавших на Сицилии. Кандидатура Гамилькара Барки мятежников не устроила, потому что он сам отстранился от командования, а кроме того, обидел их, не участвуя в переговорах. Выбор пал на коменданта Лилибея Гисгона. Он привез с собой в Тунет деньги и начал выплачивать долгожданное жалованье, уговаривая солдат и командиров прекратить мятеж.

Казалось бы, конфликт все-таки близился к разрешению, но тут выяснилось, что значительная часть наемников не желает идти на мир с карфагенским правительством ни на каких условиях. В качестве ее предводителей выдвинулись Спендий, беглый римский раб родом из Кампании, и ливиец Матос. По словам Полибия (I, 69, 4–7), Спендий опасался, что за ним в Карфаген приедет его хозяин и подвергнет законному наказанию; Матос же, придерживавшийся наиболее радикальных позиций во время мятежа, не хотел стать жертвой разбирательства, которое пунийцы обязательно бы устроили после его окончания. Очевидно, их положение являлось типичным и для многих других солдат, ведь ливийцы в карфагенской армии представляли большинство, да и беглых рабов было немало. И те и другие могли опасаться репрессий: первые как народ, находящийся непосредственно под властью пунийцев, которые были заинтересованы держать зависимое население в абсолютном повиновении, вторые же как в принципе наиболее бесправная категория античного общества. Поэтому Матос вряд ли был далек от истины, когда убеждал своих соотечественников, что после того, как все долги будут выплачены и армия распущена, другие воины разъедутся, кто куда хочет, а ливийцы останутся, и тогда карфагеняне накажут их так, чтобы устрашить наперед всех своих подданных. Его слова упали на благодатную почву, и Матосу со Спендием сразу же удалось во время импровизированного собрания завладеть симпатиями наемников. Они тем паче поверили своим предводителям, что Гисгон во время выплаты жалованья в самом деле почему-то не давал денег ливийцам и задерживал компенсации за лошадей и хлеб. Возбуждение возросло до такой степени, что солдаты не хотели слушать кого-либо, кроме Матоса и Спендия, и насмерть забивали камнями любого другого оратора, даже не вникая в суть его речей. В лагере воцарилась кровавая анархия: «Толпа понимала одно только слово: «Бей!», потому что наемники били не переставая, особенно когда сбегались на сборище опьяненные за обедом. Тогда, лишь только кто-нибудь начинал свою речь словом «Бей!», они, услышав это, со всех сторон быстро кидались бить, и выступавшему с речью уже не было спасения» (Полибий, I, 69, 12–13).

Гисгон по-прежнему пытался усмирить наемников, переговариваясь с каждым племенем в отдельности. Когда же к нему пришли ливийцы с требованием выплаты жалованья, он довольно опрометчиво попытался перевести гнев толпы на ее собственного лидера и предложил взыскать требуемые деньги с Матоса. Эти его слова настолько взбесили наемников, что Гисгон и остальные карфагеняне были тут же схвачены, закованы в цепи и взяты под стражу, а деньги разграблены. Это являлось уже вопиющим нарушением всех принятых норм дипломатии и могло означать только одно: открытую войну. Впрочем, Матоса и Спендия такое развитие событий вполне устраивало.

Закрыв тем самым последний путь к примирению, солдатские вожди сразу же начали расширять базу восстания. Были разосланы гонцы во все ливийские города с призывом к свободе и просьбой всячески поддержать наемников, и почти везде они получили горячий отклик. Сразу же мятежная армия была обеспечена всеми необходимыми припасами, а ее ряды значительно пополнились вспомогательными отрядами добровольцев, около семидесяти тысяч человек (Полибий, I, 73, 3). Воодушевление населения было таким, что даже ливийские женщины дали клятву ничего не скрывать из своего имущества и жертвовали на военные нужды свои украшения. В распоряжении Матоса и Спендия оказались такие средства, что их хватило не только выплатить наемникам причитающиеся деньги, но и сделать запас на будущее.

Так из обычного солдатского бунта, вызванного желанием карфагенского правительства сэкономить на солдатском жаловании, выросла полномасштабная народно-освободительная война, получившая в источниках название Ливийской.

Положение, в котором оказались карфагеняне, было близко к катастрофическому. Неудивительно, что «столь нежданный оборот дела привел их в крайнее уныние и отчаяние» (Полибий, I, 71, 2). Ведь основной источник государственных доходов – налоги и поборы с ливийцев – был теперь недоступен, а большая часть армии восстала. Флот после войны с римлянами находился в крайне плачевном состоянии, оружия не было, на помощь от союзников надеяться тоже не приходилось, а стратегическая инициатива находилась в руках мятежников. Спасти государство могли теперь только самые экстренные меры. И, надо отдать пунийцам должное, они постарались не упустить те немногие шансы, которые у них еще оставались. Были перегруппированы лояльные наемники, проведена мобилизация боеспособных граждан, усилена конница и снаряжены все пригодные к бою корабли. Командующим новой армией был назначен Ганнон, который первым вел переговоры с наемниками. В заслугу ему ставили покорение ливийского города Гекатонтапила, случалось ему воевать и с нумидийцами, и вообще он считался довольно сведущим в военном деле человеком. Однако, по словам Полибия, все его таланты полководца ограничивались подготовкой к войне, в то время как на поле боя он «не умел пользоваться благоприятными моментами и вообще оказывался неопытным и неловким» (Полибий, I, 74, 2). Дальнейшие события вполне это подтвердили.