Пони - Р. Дж. Паласио

alt="" src="images/i_008.jpg"/>

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

И здесь мы вышли вновь узреть светила.

Данте Алигьери. Божественная комедия. Перевод М. Лозинского

1

Семейное предание гласит, что Па впервые встретился с Мамой в граверной мастерской где-то в Филадельфии. Она пришла туда заказать приглашение для предстоящей свадьбы. А Па работал там наборщиком; как раз ему и было поручено напечатать это приглашение. Мама прочитала Па текст, который должен был в нем содержаться, в том числе ее имя – Эльза. Но когда она называла имя своего жениха, Па заметил печаль в ее глазах и проникся к ней сочувствием. Поскольку в тот свой визит она пришла с матерью, он не смог завязать с ней вежливый разговор или задать искусные вопросы. После ее ухода, по воспоминаниям Па, он не мог думать ни о чем, кроме прекрасной девушки по имени Эльза и ее печальном взгляде.

У него ушло три дня на то, чтобы продумать оформление и набрать текст. Мама выбрала серебряные чернила для печати, а это было роскошью даже для богатых, поэтому он решил перед печатью показать ей оригинал-макет. Па нанял экипаж и отправился к ней в поместье. Разумеется, это был только предлог для того, чтобы снова увидеть ее, но предлог хороший. И вот, пригладив ладонями волосы и расправив галстук, он постучал в большую деревянную дверь ее дома. К тому времени Па было тридцать с небольшим, он вел жизнь, полную трудов и тягот, где почти не было места любви. И он был удивлен собственными чувствами, ибо считал себя невосприимчивым к голосу сердца. Его впустил в дом дворецкий и велел обождать в гостиной, увешанной портретами в полный рост. От блеска позолоченных рам рябило в глазах. Па сел на диван, обитый красным бархатом. На маленьком столике с резными ножками в виде львиных голов лежала миниатюрная книга. Он взял ее в руки, и она тут же раскрылась на странице с текстом, неумело набранным шрифтом «гарамон».

Как я уже упоминал, Па обладал феноменальной памятью и мог с одного взгляда запомнить целую страницу. Поэтому, когда в комнату вошла моя Мама, Па поднялся на ноги и, пряча книгу за спиной, прочитал наизусть:

О радость! О чудо и восторг! О тайна сокровенная!

Моя душа – дух бесконечный, божественный есть образ!

Моя мать, разумеется, пришла в восхищение.

– Вы знакомы с трудами Анонима из Ледбери? – спросила она.

Па улыбнулся и покачал головой.

– Вовсе нет, – ответил он и показал ей книгу. – Должен заметить, однако, что текст набран из рук вон плохо.

Когда Па рассказывает эту историю, то на этом месте он поднимает руку и трясет ею, показывая, как трепетал он в тот момент. По его словам, за всю свою жизнь он никогда не видел, чтобы человек излучал такое сияние, какое излучала Мама, – словно она была стеклянным сосудом, наполненным золотым светом.

Мама села в кресло, обитое темно-зеленой тканью с вышитыми желтыми орхидеями, которое стояло напротив красного дивана, где сидел Па. Она улыбалась. На левой щеке у нее была ямочка – та самая, которую она передала мне, как всегда подчеркивал Па.

– Прошлым летом наша семья гостила у друзей в Херефордшире, – поведала она. – Пока мы там жили, рабочие перестраивали подвал и нашли там целый клад: множество забытых манускриптов, в том числе стихи неизвестного поэта. То стихотворение, которое вы прочитали, вызвало во мне глубокий отклик. Оно называется «Мой дух». Принимавший нас друг был так любезен, что заказал специально для меня один томик в печатно-переплетной мастерской.

– Как мило, – признал Па.

– Это стихотворение словно говорит со мной, – объяснила Мама. – Я много читала о духе после смерти моего младшего брата прошлой весной. Он умер от скарлатины.

– Сочувствую вашей утрате.

– Спасибо. Вы любите поэзию, мистер Бёрд?

Па говорил, что при этих ее словах вдруг остро застеснялся своей рабочей одежды, такой серой и бедной среди богатой мебели. А еще он почувствовал, что своим вопросом она оценивает его. Не выносит суждение, просто пытается понять.

– У меня нет склонности к религиозной поэзии, – честно признался он.

– Вы считаете, что спиритуализм – это религия? – с улыбкой полюбопытствовала Мама.

– Я просто хочу сказать, что не придаю большого значения философии, которая строится на представлениях о загробной жизни, или о духах, или тому подобных предметах. Я отношусь к тем людям, которые верят только в то, что можно увидеть, потрогать и понюхать. Может, это глупость. Не сочтите за неуважение.

Она как будто задумалась.

– Нет, что вы. И кто может утверждать, что есть глупость, а что нет? Я могу сказать только одно: я много читала обо всем этом и уверена, что в этом что-то есть. «Изменяется все, но не гибнет ничто и, блуждая, входит туда и сюда»[2], как сказал Драйден.

– По-моему, это слова Овидия, – мягко уточнил Па.

– Нет, сэр!

– Драйден только перевел его на английский. Готов биться об заклад.

Она рассмеялась:

– Ой, а ведь вы, пожалуй, правы!

– А знаете ли вы эти строки: «Оборотись и слушай, – побеждая меня улыбкой, молвила она. – В моих глазах – не вся отрада Рая»?[3]

– Не знаю.

– Данте.

– Вы превзошли меня.

– Отнюдь, ни в коем случае.

– Откуда вы, если позволено мне будет спросить? Я слышу в вашей речи некий акцент.

– Родом я из Лита. Это около Эдинбурга.

– Шотландия! Тем летом мы и там побывали! – обрадовалась Мама. – Мне там очень понравилось. Такая красивая страна. Должно быть, вы скучаете по родным краям.

– Если честно, мои познания о них скудны. – Он не сказал: «потому что я вырос в доме для бедных». Это, а также многое другое Па расскажет Маме позднее. – Когда мне было двенадцать лет, я пробрался на корабль. И вот я здесь.

Она внимательно посмотрела на него:

– И вот вы здесь.

Па, хотя и немногословный по природе своей человек, но не стеснительный, вдруг не нашелся что сказать – из-за света в ее глазах.

– Я привез оригинал-макет вашего свадебного приглашения, – неловко перевел он тему разговора.

– Ах да, конечно. Моя мать выйдет к нам, чтобы вместе со мной посмотреть его, – ответила Мама, и тут в ее голосе зазвучала та же печаль, которую Па почувствовал при первой их встрече. – Это в его семье мы гостили в Херефордшире, – добавила она со вздохом. – В семье того человека, за которого я выхожу замуж.

– О! – вырвалось у Па. – Но вы не