Кровь, пот и чашка чая. Реальные истории из машины скорой помощи - Рейнолдс Том

Пациентками с аносмией были 3 девочки-подростка, решившие, что лучший способ привлечь внимание какого-нибудь парня, это вылить на себя полфлакона дешевого парфюма. Интересно, они хоть представляют, как от них несет?

При этом я не дежурил ни на скорой, ни в СНР, у меня вообще был выходной. Разгадка проста: я устроил себе шоппинг.

После того, как поработаешь с пациентами по 12 часов в день (сначала в роли медбрата, потом как фельдшер скорой помощи), твой глаз начинает автоматически выделять людей с определенными симптомами. И не только глаз, тренированное ухо улавливает кашель ребенка с респираторной инфекцией или пыхтение человека с хроническим бронхитом.

Подозреваю, что у врачей возникает та же проблема и они постоянно подмечают дрожание чьих-то рук, покраснение глаз или необычную походку.

Отчасти это объясняется тем, что мы специально обучены обращать внимание на то, что с пациентом не так, но одновременно и стремлением оказаться подальше от человека, у которого вот-вот случится сердечный приступ. По крайней мере, когда мы не на дежурстве. Вот почему, когда 80-летняя дама со щиколотками как стволы деревьев и синюшными губами решает рухнуть на мостовую, в радиусе нескольких миль не сыщется ни одного медика. Дело не в том, что мы ленивые или не испытываем любви к ближнему своему, если нам за это не платят. Просто без оборудования мы очень мало можем сделать, чтобы оправдать оказанное нам доверие. Без него нам остается разве что непрямой массаж сердца (если оно остановилось), придание пациенту нужного положения (если он без сознания) или «сейчас-сейчас» и поглаживание по руке, если ребенок поранил себе колено.

Поэтому первое, что надо сделать – это вызвать скорую помощь.

Мобильные телефоны

У нас в скорой часто возникают проблемы с мобильными: мы пытаемся говорить с пациентом, но он весь поглощен беседой с приятелем/мамой/братом/дилером по мобильнику.

Мне приходилось оттаскивать людей с дороги, потому что они настолько увлекались фотографированием повреждений на своей машине с помощью мобильного телефона, что не замечали оживленного движения вокруг.

Я пытался реанимировать мертвых, и тут у них звонил телефон: взглянув на экран, я видел, что вызывает МАМА.

Мне случалось выезжать на так называемые «массовые беспорядки», и пока я пытался помочь кому-то из пострадавших (и предупредить появление новых травм), половина толпы названивала своим «корешам», призывая их как можно скорей бежать сюда же.

Было даже такое, что пациент подрался с сопровождавшим его родственником прямо у меня в скорой, подслушав разговор того по телефону, хотя притворялся, что лежит в обмороке. Режим ожидания

Поскольку у Лондонской службы скорой помощи нет своих станций на каждой улице и с учетом состояния и загруженности столичных дорог, у нас практикуется так называемый «режим ожидания».

Это означает, что экипажи скорых и машины немедленного реагирования разъезжаются со станции (где имеется отопление, туалеты и чайники) и встают прямо на улицах, чтобы расширить зону покрытия. Считается, что так наши «ресурсы» используются эффективнее и служба реагирует на вызовы быстрее, тем самым улучшая вечно довлеющий над нами показатель быстродействия.

Экипажам не нравится стоять в режиме ожидания, да и любому человеку будет неприятно торчать в машине, дожидаясь, пока кто-то заболеет/получит травму/напьется. Начальство же любит отправлять экипажи в ожидание, потому что от этого повышается скорость реагирования, что, в свою очередь, очень радует правительство. Я до сих пор жду научно подтвержденных доказательств, стоящих за этим убеждением.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Точки для ожидания находятся на некотором удалении от станции (в моем случае в трех милях) в зонах, где прогнозируется рост количества вызовов. Также начальство пытается рассылать нас на перекрестки крупных магистралей, чтобы можно было быстро покинуть свой сектор, если в другом возникнет нехватка экипажей…

Но имеются и ограничения: режим ожидания не может продолжаться больше 20 минут за раз и применяется только с 8 утра до 8 вечера, поэтому, хотя особого удовольствия он не доставляет, это не такая уж и пытка, как можно подумать.

К СНР применяется еще одно ограничение: мы не можем проводить на станции более 30 минут, поэтому, хотя в прошлую смену я за 12 часов выехал на 5 вызовов, на станции я пробыл совсем недолго. Большую часть времени я сидел в машине за торговым центром «Stratford» с заведенным мотором, чтобы не замерзнуть до смерти. Когда мне это надоедало, я начинал объезжать свой сектор, то есть сам напрашивался на неприятности.

По общим оценкам, на один вызов – от приема звонка до готовности ехать на следующий – уходит в среднем полчаса, поэтому, раз на вызовы у меня ушло примерно 2,5 часа и еще 1,5 я провел на станции, в машине я просидел 8 часов.

Ближе к концу моей работы в СНР одной из главных проблем для меня стала боль в спине из-за долгого сидения в машине. Кроме того, начальство захотело изменить регламент таким образом, чтобы СНР находилась в режиме ожидания 24 часа в сутки. Как по мне – слишком опасно. По делу (для разнообразия)

Вчера я почувствовал, что моя служба в СНР оправданна. Это, в сочетании с хорошей погодой, означает, что настроение у меня сегодня гораздо лучше.

Обидно только, что такое улучшение связано с трагедией.

Первый вызов поступил спустя 2 часа после начала смены и звучал так: «Женщина упала с кровати, не дышит». Я доехал до адреса за 2 минуты, взбежал по узенькой лестнице и обнаружил 55-летнюю пациентку, голова которой лежала на коленях ее дочери. На кровати тем временем сидели двое маленьких детей (годовалый и двухлетний). Девушка плакала, а моя пациентка не дышала.

Мне пришлось оттащить женщину от кровати, чтобы начать попытку реанимации; в такие моменты не до церемоний, и выглядело это, наверное, не особенно приятно, ведь я волок ее прямо по полу.

Я подключил пациентку к сердечному монитору/дефибриллятору, показавшему БЭА (беспульсовую электрическую активность – сердечный ритм, означающий, что сердце не качает кровь по организму, и, соответственно, фатальный). Именно поэтому я начал делать непрямой массаж сердца и искусственную вентиляцию с помощью специального мешка.

Занимаясь этим, я пытался одновременно собрать анамнез: никто из родных женщины толком не говорил по-английски, но мне все-таки удалось узнать, что она просто скатилась с кровати и, кроме диабета, контролируемого таблетками, ничем другим не болела.

Я уже заканчивал первый круг реанимационных мероприятий, когда подъехала скорая помощь. Сверху я крикнул экипажу, что тут ситуация клинической смерти, поэтому стоило им войти в спальню, как они взялись интубировать пациентку и ставить катетер в вену. Благодаря катетеру мы смогли бы начать вводить ей лекарства, но оказалось, что вены у женщины слишком тонкие, и после двух попыток мы отказались от этой затеи. Вместо этого нам удалось ввести ей необходимые препараты через трубку, обеспечивавшую проходимость дыхательных путей.

Дальше мы заметили изменение сердечного ритма: от БЭА к желудочковой фибрилляции, поэтому применили мой дефибриллятор. Снова смена от БЭА к фибрилляции, и еще один разряд.

Во время перевозки в больницу нам удалось восстановить пульс, но он тут же сменился желудочковой фибрилляцией.

В больнице над ней трудились целый час; в какой-то момент у пациентки снова появились пульс и давление, но спустя некоторое время она все равно умерла.

Больше всего мне запомнилось, как я убирал с ее лица волосы, мешавшие качать мешок для подачи воздуха. Я очень надеялся, что зять пациентки, сидевший с нами в машине скорой, не смотрел на нее в этот момент.

По крайней мере, я понял, что работаю не зря. Очень часто нас вызывают к людям, которым, честно говоря, помощь вовсе не требуется. Это же был «настоящий» вызов, и хотя нам не удалось ее спасти, мы все-таки дали той женщине шанс. Если бы нас там не было, не было бы и этого шанса.