Шрифт:
Интервал:
Закладка:
С тех пор я приходила каждый вечер, между пятью и девятью часами, и садилась в своем уголке на краешек сцены. Сделай мне кто-нибудь из официантов замечание, у меня был готов ответ: «Это моя сестра». Но она, наверно, предупредила, и никто меня не трогал.
Сара пела для меня весь месяц. Налетали грозы с ливнями, это было чудесно. И море — бурное, зеленое, дивное. Жуанико каждый день ходил со мной на пляж или на большую дамбу из сваленных бетонных глыб. Но девушке было небезопасно в этих местах. Однажды, когда я ждала Жуанико, ко мне подошел какой-то мужчина и показал свой обрезанный член. У него был странный блуждающий взгляд, и мне даже не захотелось говорить ему, как тому старику на кладбище, сир халатик, проваливай. Да еще рыбаки в лодке будто бы вытягивали сети, а сами делали непристойные жесты и кричали мне какую-то похабщину, только я не разбирала слов. Жуанико, увидев это, просто взбесился: «Сукины вы дети, я вам кишки выпущу!» Прыгая с глыбы на глыбу, он размахивал руками и притворялся, будто бросает в них камни.
Вот что убивало меня — и чаще, чем хотелось бы. Нигде, ну нигде на свете не найти спокойного местечка. Порой отыщешь укромный уголок, лощинку, пещеру, забытый скверик — так нет же, везде наткнешься если не на похабщину, то на вонючую кучу или на чьи-то любопытные глаза.
А каждый вечер я шла, как на свидание, послушать Сарину музыку, которая была точно ласковое прикосновение.
И каждый вечер, в перерыве, мы говорили с ней. То есть говорили — это сильно сказано: она не знала французского, а я плохо слышала ее слова. Она улыбалась. И всегда начинала так: «Sister Swallow, I love your hair». Как пароль.
Я сидела до конца, и всегда за ней приходил ее друг, и она шла мимо меня молча, как будто мы не знакомы, только в глазах плясали веселые искорки да легкая улыбка озаряла лицо. Она шла своей плавной походкой к дверям отеля, уходила в ночь. На весь тот месяц я влюбилась в Сару.
К тому времени я нажила неприятности на свою голову в городке Крема — из-за двух парней, братьев Дани и Юго; Дани был черноволосый, кудрявый, а Юго-рыжий верзила. Индейцы. Так я прозвала их за цветастые рубахи и яркие платки, которыми они повязывали волосы, а еще из-за их машины, «крайслера», на котором они выделывали настоящие родео. Мы с Жуанико и Малко катались на их машине. Они кружили по улицам, визжали шины на поворотах, а братья испускали победный клич. С ума сойти. Проносились на бешеной скорости улицы, холодный ветер врывался в открытые окна, наверно, это опьяняло их, а до этого они еще и курили, весь вечер курили траву, глаза у них были красные.
Мне не было страшно. У меня никогда не получалось бояться таких людей, как Дани и Юго, наверно, потому, что я вижу в них детей, сопливых мальчишек, которыми они были когда-то, — задиристых, смешных, слабых.
Дани только что стукнуло двадцать лет, его брату было восемнадцать, как и мне. Незадолго до темноты они припарковали «крайслер» на стоянке большого магазина инструментов — то ли «Сделай сам», то ли «Зеленый дом», не помню. Мы вышли из машины, и братья учинили погром в магазине; они носились по отделам — ни дать ни взять дикари, с развевающимися волосами, в распахнутых, невзирая на холод, цветастых рубахах. А люди, закутанные в пуховики и куртки, стояли, остолбенев, только провожали их глазами — как будто два волка забежали из леса. А они еще и переговаривались во весь голос, окликали друг друга из разных концов магазина, гоготали, сверкая белыми зубами на смуглых лицах. Потом мы поехали дальше, опять куда глаза глядят, вдоль реки, к подножию гор, мчались через уснувшие городки, окутанные туманом, который не рассеивали желтые пятна фонарей.
С ума можно сойти, что мы вытворяли. Пошли на кладбище и стали прислушиваться подле могил — хотели услышать дыхание мертвецов. Дани был, по-моему, немного с прибабахом. Дядя Жуанико нас предупреждал: «Не ходите с ними, неприятностей не оберетесь». А мне нравился Юго, и я садилась всегда впереди, между братьями. Когда мы останавливались передохнуть и попить, я заигрывала с Юго, пока Малко и Жуанико курили, сидя на капоте машины. Но однажды Дани вдруг вздумалось меня поцеловать, я его оттолкнула, и в него словно бес вселился. На лбу забилась жилка, глаза засверкали. Он выхватил из бардачка пузырек с бензином для зажигалок, обрызгал меня и кинул спичку. Точно горячее дыхание обдало меня, едва не сбив с ног, я вывалилась из машины, языки пламени бегали по груди, по рукам. Погасил огонь Юго: набросил на меня свою куртку, повалил на землю, пинал и бил кулаком. Я, ошеломленная, ничего не понимала. Тем временем Дани с Юго сцепились, понося друг друга последними словами, так, что клочья полетели. Жуанико с Малко смотрели, не вмешиваясь. По-моему, до них просто не дошло. А я, как только очухалась, рванула прочь через шоссе, даже не оглянувшись. Я почти сразу поймала машину, и водитель отвез меня в больницу. Он был очень славный, хотел остаться, подождать, но я сказала: спасибо, ничего страшного, подумаешь, чуть-чуть обожглась. Дежурный врач наложил мне повязки, у меня обгорела грудь, шея, руки.
Врач спросил: «Кто это тебя так?» Я-то знала: что ни белый халат, то полицейский стукач. Мне было больно, ноги не держали, но я сказала: все хорошо. Сказала: «Ничего страшного, я сама обожглась, хотела развести костер». Он вроде бы поверил, и я только попросила вызвать такси, чтобы добраться до Крема.
После этого мне пришлось уйти. Рамон Урсу ничего не сказал, а Елена зашла в кибитку, собрала мои вещички и запихала их в сумку. Она дала мне новенький шерстяной свитер, красный с черным. Но смотрела зло, будто ненавидела меня за что-то. Малко и Жуанико играли в мяч на пыльной улице. «А Жуанико?» — спросила я Елену. Она жестом дала понять, что он останется здесь, с ними. Наверно, она была права, это ведь из-за меня все пошло наперекосяк. Я принесла им несчастье. У дверей стояли несколько цыган вокруг железной арматуры и о чем-то спорили — они походили на охотников, только что разделавших добычу. Было раннее утро, воскресенье, дробильный цех не работал. Я повесила сумку на левое плечо: на правом сильнее болели ожоги. Небо было голубое, в вышине носились ласточки, и я отчетливо слышала, как они кричат. Я доехала автобусом до вокзала, и у меня как раз хватило денег, чтобы купить билет на ближайший поезд до Парижа.
14
Еще до лета в этом году случилось много перемен. Во-первых, я сдавала вольным слушателем экзамены на бакалавра по классу филологии и, как и следовало ожидать, провалилась. По математике и по истории я просто отдала чистые листки. На французском устном экзаменаторша никак не хотела верить, что я не заканчивала школу. Она изучала мой паспорт, листала личное дело и все твердила: «Прекратите мне лгать. Где вы учились?» И еще: «Где ваши оценки?» Потом, как будто устыдившись, что так вспылила, спросила миролюбиво: «Чьи тексты вы хотите проанализировать?» — «Эме Сезэра»[13], — без колебаний ответила я. Это не входило в программу, и она удивилась, но сказала: «Что ж, я вас слушаю». Ну я и прочла наизусть отрывок из «Тетрадей возвращения на родину» — тот, что цитирует Франц Фанон:
В роковой приемной три стенытам ждут мужчины с хрупкими хребтамикогда улыбнется белозубый Хозяина я танцую для себясвой танец черномазого…
И дальше, до слов:
Прими, прими меня, строгое братствоа потом задуши своим звездным лассолети, голубьвышевышевышеЯ следом, я белый глаз моих предковлечу вкусить небак большой черной дыре, куда хочу упастьэто луна навыворотв ней я хочу выудитьведьмину речьнеподвижной тьмы!
По философии тема в этом году была «Человек и свобода» или что-то в этом роде, и я лихорадочно настрочила длиннющее сочинение страниц на двадцать, без конца цитируя Франца Фанона и Ленина, например пассаж, где он говорил о том, что, когда не останется больше на земле никакой возможности эксплуатации человека человеком, не останется ни помещиков, ни фабрикантов и народ не будет делиться на сытых и голодных, — только тогда государственную машину можно будет пустить на слом.
Вот так я и провалила экзамен. Писала без передышки, меня как прорвало, перечитать написанное не успела, бросила кипу листков на стол комиссии и ушла, не оглянувшись. Я даже не искала свое имя в списках: знала заранее, что его там не окажется.
В Париже все было как прежде, но тем не менее что-то изменилось. Все так же уютно у Беатрисы, яркий свет лился в большое окно гостиной, Джоанна подросла, и волосики у нее стали подлиннее. А глаза были прежние, похожие на агаты, и тот же пристальный, тревожный взгляд.
Я провела с ней полдня, пока Раймон обретался в своей адвокатской конторе, а Беатриса в редакции. В зарослях плюща порхали птицы, видимо-невидимо птиц, и я держала Джоанну на руках у открытого окна, чтобы она послушала их щебет.
- Пустыня - Жан-Мари Леклезио - Современная проза
- Паразитарий - Юрий Азаров - Современная проза
- Праздник похорон - Михаил Чулаки - Современная проза
- Крик совы перед концом сезона - Вячеслав Щепоткин - Современная проза
- Человек с юга - Роальд Даль - Современная проза
- Место для жизни. Квартирные рассказы - Юлия Винер - Современная проза
- Мне грустно, когда идёт дождь (Воспоминание) - Рэй Брэдбери - Современная проза
- Таинственная история Билли Миллигана - Дэниел Киз - Современная проза
- Убежище. Книга первая - Назарова Ольга - Современная проза
- Кот - Сергей Буртяк - Современная проза