Проигравший.Тиберий - Александр Филимонов

Охотнее всего в городе Тиберий посещал диспуты в философских школах. Он приходил (одетый в обычную тунику), сердечно всех собравшихся приветствовал, садился как непосвященный человек — в самом углу (чтобы никому не мешать, как он объяснял) и слушал споры (как раз в его присутствии разгоравшиеся с особой силой) внимательно и, видно было, со знанием дела. Возможно, несовершенство его греческого казалось ему достаточной причиной, чтобы пока воздерживаться от участия. Это и понятно — ведь философию родили греки, и такое щепетильное отношение Тиберия к языку великих мудрецов лишь добавляло ему авторитета.

(Темы диспутов бывали самыми разнообразными, но чаще всего все разговоры сводились к вечному спору стоиков[41] с эпикурейцами. Сторонников того и другого направления было примерно поровну. На Родосе был рожден и прожил великую жизнь знаменитый стоик Панэций, поэтому кому же, как не родосцам, было становиться его учениками и последователями? Но и бессмертный Эпикур был на острове не менее популярен, чем Панэций, потому что его учение приятно разуму, многим людям оно даже льстит — и склонные к изяществу жизни, доверчивые души попадаются в него, как мухи в чашу с медом. Впрочем, борьба этих двух знаменитых школ в те времена шла повсюду — и в Греции, и в Италии, — и везде, точно так же, как и на Родосе, философы никак не могли найти разрешения тончайших неразрешимых противоречий, связанных с вопросами происхождения всего сущего, равенства и неравенства людей, смерти и бессмертия души, свободы поступков и предопределенности судьбы человека.)

В эти редкие дни, когда Тиберий приезжал в город, архонту приходилось быть предельно внимательным и настороженным, чтобы не проглядеть чего-нибудь важного. Он и сам не знал чего. Уверен был лишь в одном: основная его задача состоит в том, чтобы суметь оказаться нужным Тиберию Клавдию, когда это потребуется. И такая уверенность порой приводила к возникновению неловких ситуаций, в которые архонт попадал сам и ставил своих подчиненных.

Чего стоил один случай с больными! Как-то в беседе с Макарием Тиберий вскользь поинтересовался состоянием врачебного дела на Родосе. Ему самому, сказал он, врач ни разу в жизни не требовался, даже в сражениях Тиберий ухитрился не получить ни одной раны, хотя не прятался за спины солдат. Но, может быть, собственная неуязвимость для болезней и рождала в нем некоторый суеверный интерес к болезням других? А может быть, просто в тот момент он вспомнил о своем долге народного трибуна заботиться о народе. Хороши ли здесь больницы, спросил Тиберий, и достаточно ли умелые врачи? Хотя, добавил он, такие вопросы лучше, наверное, задавать самим больным, что лечатся в больницах, а не спрашивать городское начальство, которое обязано следить за порядком, правильным уходом и снабжением больниц.

Как еще мог расценить архонт подобный вопрос Тиберия? Он и расценил его согласно своему опыту, государственному уму и прилежанию. В этот же день из больниц — несмотря на протесты лекарей — были изъяты все больные, а там, как правило, находились лишь те, кому был предписан постельный режим. На носилках всех больных снесли к портику на центральной городской площади и — так распорядился архонт — разложили в несколько рядов по степени тяжести заболевания.

Ну и был же удивлен Тиберий, когда к нему явился рассыльный и доложил, что желание народного трибуна исполнено, больные в полном составе дожидаются его расспросов. Он, думая, что его разыгрывают, немедленно отправился на площадь — и увидел незабываемую картину: площадь, плотно окруженную народом (полгорода сбежалось, чтобы полюбоваться невиданным зрелищем), разложенных в строгом порядке очумелых больных (кто его знает — а вдруг вышел приказ всех, кто нездоров, казнить?), испуганных врачей, согнанных в кучу, и самодовольную физиономию архонта Макария, спешащего навстречу Тиберию с чувством выполненного до конца долга.

Пришлось Тиберию лично извиниться перед каждым больным — и каждому объяснить, что его неправильно поняли. К чести трибуна, он не стал отделываться одной речью от всех скопом, а обошел ряды и даже самому убогому принес такие же извинения, как и всем. После этого распорядился и проследил, чтобы все были в сохранности доставлены в те больницы, откуда их принесли.

Лишь единственный раз Тиберий воспользовался своим правом трибуна и применил власть. Произошло это в одной школе, опять же — во время диспута, когда спор между представителями разных направлений грозил перейти в драку. Видя, что шум усиливается, выражения становятся все менее философскими и кое-кто уже засучивает рукава, Тиберий поднялся со своего места, встал между спорящими и, перекрывая общий гвалт, призвал всех к порядку. Большинство его сразу послушалось — но скорее не от склонности к мирному исходу всякого спора, а от удивления — ведь Тиберий не вмешивался никогда, даже если его просили.

Но один начинающий и очень пламенный философ, молодой юноша, не сумев подвергнуть анализу факт вмешательства такого важного человека, как народный трибун, в досаде, что ему помешали привести последние, самые веские доказательства своей правоты, накинулся на Тиберия. Безусловно, находясь в ослеплении, он начал кричать, что, мол, Тиберия сюда никто не звал, что он тут никакой не начальник, что его дело — смиренно сидеть и слушать, как умные люди спорят между собой. Молодой неопытный философ все распалялся, не обращая внимания на друзей, пытавшихся его утихомирить. А Тиберий слушал, слушал, да вдруг повернулся к дерзкому спиной и молча ушел. Вернулся он только через час, но вооруженный сильными аргументами: с Тиберием пришли четверо его ликторов (те, кого он смог найти), удивленных неожиданной службой после долгого безделья, — и молодой грек был арестован по всем правилам. Его препроводили в суд и судили тотчас же, причем Тиберий выступал в роли обвинителя. Суд приговорил философа к месячному тюремному заключению.

Нельзя сказать, что обстановка на диспутах после этого стала более спокойной, ведь настоящего философа тюрьмой не запугаешь, особенно стоика (да и эпикурейца, в общем, тоже), — но ликторам не пришлось больше никого арестовывать. Тиберий в крайних случаях просто покидал помещение школы, предоставляя право присутствующим доспорить без него.

Спустя год, как Тиберий появился на Родосе, его уж никто и не воспринимал как человека, которого нужно опасаться. К нему привыкли. Приветствовали его на улицах как старого знакомого. Или забывали поприветствовать, потому что в тот момент отвлекались на другие, более важные дела. Слухи о том, что Тиберий Клавдий мог в свое время претендовать на престол императора после Августа (если бы тот в то время помер), уже казались большинству людей глупыми и не стоящими внимания. Тиберия, правда, показывали приезжим (издалека показывали) как нечто вроде местной достопримечательности. Не на каждом острове все-таки живет народный трибун, да еще при этом пасынок самого императора.

Архонт тоже понемногу остыл. Его разочарование в Тиберии подкреплялось жизнью, которую гость вел. Ничего не происходило, ни о какой грядущей войне из Рима слухов не доносилось. Оставалось с глубоким огорчением поверить в ту версию происходящего, что была предъявлена архонту самим Тиберием: он действительно прибыл сюда на бессрочный отдых. Это был удар! Когда Макарий осознал всю глубину своего заблуждения и вспомнил всю ту кучу глупостей, что он наворотил, желая перед Тиберием выслужиться, он заболел и слег. Был бы помоложе — возможно, хватило бы сил перенести удар, но, очевидно, годы взяли свое, и Макарию пришлось пролежать несколько месяцев. Он выздоровел и смог подняться, но не нашел в себе сил продолжить государственную службу и вышел в отставку. Видя, как сильно постарел Макарий, все понимали, что ходить по земле ему осталось совсем недолго.

На его место выбрали человека помоложе, владельца рыбных и устричных промыслов. Этот новый архонт не был таким мечтателем, как его предшественник, он считался весьма умелым хозяином и получил поддержку избирателей потому, что они надеялись в его лице получить разумного и предсказуемого правителя. Казначей остался тем же, и городской совет не претерпел никаких изменений.

Тиберий не сразу даже и заметил, что на Родосе появился новый архонт. Он продолжал жить своей неторопливой жизнью, стараясь как можно реже бывать в городе и поменьше проявлять свое трибунство.

Ежемесячно он получал письма из Рима. Как ни странно — Тиберию писало довольно много людей. Писал Марк Кокцей Нерва, регулярно сообщавший о сенатских новостях, — его письма были приятны Тиберию хотя бы по той причине, что в них ничего не приходилось читать между строк. Нерва писал то, что думал и чувствовал. Он, может быть, более других сознавал нужность в государстве такого человека, как Тиберий, и сожалел, что тот променял свое блестящее поприще на жизнь затворника и отставника. Писали Тиберию и другие сенаторы, правда, в основном из тех, кто пишет письма на всякий случай. Письма глупые, пустяковые и ни к чему не обязывающие ни авторов, ни адресата. Но если судьба повернется к Тиберию лицом — он обязательно вспомнит тех, кто не забывал его во время вынужденной ссылки.