Совьетика - Ирина Маленко

– Ой, мама!

Это было последнее, что я от нее слышала. Лиза упала на кровать, и у нее начались судороги.

Я никогда еще в своей жизни судорог не видела. Хотя читала о них – что у совсем маленьких детей они могут быть от высокой температуры, и это может быть опасно, если ребенок не выходит из такой судороги сам по себе. Но ведь Лиза уже не такая маленькая…. Я попробовала похлопать ее по щекам:

– Что с тобой, Лиз, ты меня слышишь?

Но она не отзывалась, а на губах у нее показалась пена. Это было жуткое зрелище.

Я осторожно положила ее на бок.

– Лежи здесь, Лизочка, не бойся ничего, я сейчас приведу доктора!

И помчалась галопом вниз – будить консьержку…

… Как же я ругаю себя и по сей день, что я не вызвала «скорую» сразу! От страха я просто перестала соображать. Я изложила консьержке, что происходит, и она побежала вызывать доктора: в Голландии не принято беспокоить «скорую» сразу, и я слышала о случаях, когда люди вызывали ее, а им потом говорили, что не надо было этого делать, и отсылали их обратно к их семейному врачу. Правда, были и такие случаи, что это печально кончалось. Но я как-то доверилась консьержке – она, наверно, знает, что в таких случаях принято здесь делать… А нельзя было доверять никому, кроме своего собственного внутреннего голоса!

Этот доктор жил всего в 15 минутах ходьбы пешком от мужеубежища. Я потом специально проверяла. А он приехал на машине – не раньше, чем через полчаса. К тому времени я уже сидела внизу, с задыхающейся, синеющей Лизой на руках. Я чувствовала себя совершенно беспомощной: смотреть, когда такое творится с твоим ребенком и ничего не мочь с этим сделать – этого я не пожелаю и врагу!

Наконец он изволил заявиться. С порога посмотрел на умиравшего на наших глазах ребенка и хладнокровно спросил, не открывая даже еще своего чемоданчика:

– Страховой полис есть?

– Есть, но с собой нет. Я не знала, что окажусь в этом заведении. Я знаю, в какой фирме мы застрахованы – можете спросить у них. Я потом Вам сообщу его номер.

– Ночной визит знаете сколько стоит, мефрау? Больше ста гульденов… Кто будет платить?

Тут не выдержала даже голландская консьержка. Со слезами на глазах она воскликнула:

– Да я, я Вам заплачу! Только Вы не стойте, делайте же что-нибудь! Видите, девочке плохо!

Он с важным видом раскрыл чемоданчик и сделал Лизе какой-то укол.

– Надо ждать, – сказал он, – Сейчас минут через десять ей полегчает.

Прошла, мне казалось, целая вечность, а Лизе все не легчало. На губах ее по-прежнему была пена, а глаза начали закатываться. Маленькое ее тельце дергалось точно марионетка на веревочках.

– Вот, видите, ей уже лучше, – совершенно спокойным тоном сказал голландский семейный врач.

Я посмотрела еще раз на бившуюся в конвульсиях и задыхавшуюся в пене Лизу – и не поворачиваясь уже больше к этому эскулапу, закричала консьержке:

– Вызывайте «скорую»! Быстрее!…

****

…Все это вместе было для меня действительно слишком: история со школой и разборки с мистером Фростом, очередной отъезд в Россию Лизы и мамы – с неизвестным сроком возвращения их ко мне, утренний визит полиции в офис и беседа с Кристофом, с его идиотскими идеями насчет будущего Кубы, мелкие гаденькие интрижки Пола, а теперь вот еще и эта злосчастная командировка, поднявшая всю грязную голландскую тину из глубины моей души…

Я хотела разогнать демонов, но вместо этого передо мной вставали все новые. И был единственный человек на свете, способный помочь мне навеки от них избавиться…

…Я не волновалась так со времен вступительных экзаменов в институт, когда мне было 17. У меня не было в голове четкой схемы, чего я хочу и чего я от этого разговора ожидаю – я не думала об этом в терминах «и стали они жить-поживать да добра наживать». Просто чувство мое к Ойшину достигло своего апогея, и дольше молчать о нем было невозможно. Как в той сербской сказке, где брадобрей не выдеживает дольше хранить мучающую его тайну и, вырывая в земле яму, вверяет ей, что «у царя Трояна ослиные уши».

Еще немного – и мои «ослиные уши» и безо всяких слов будут видны любому Тому, Дику и Харри . Уж лучше довериться тому, кому они предназначались.

Я ждала долго. Я долго не была уверена в том, что я тоже ему не безразлична. Я долго не рассчитывала ни на что, помня и его, и свое положение – и учитывая нашу совместную деятельность.

Но какое сердце не дрогнуло бы, когда дорогой тебе человек в течение почти года при каждом расставании бережно целует тебя в губы, краснея при этом как синьор Помидор? В конце концов, я сделана не из камня. Из искры, вспыхнувшей при нашей первой встрече в далеком Донегале, возгорелось к тому времени такое пламя, что ритуальные, до небес североирландские костры, разжигаемые здесь в ночь под День Оранжиста и под Хэллоуин, казались на его фоне детской забавой со спичками.

В прошлый раз Ойшин сказал, что нам надо снова «поменять явку»- и предложил мне выбрать новое место для следующей встречи. И я его выбрала – самое романтическое, самое красивое место во всей Ирландии, поразившее мое воображение еще в самый первый мой приезд в эту страну. Тогда я так хотела разделись свой восторг от него с Сонни, а Сонни интересовали только дублинские магазины. И я чувствовала себя так, словно мне наступили на горло. Теперь я решила показать это место Ойшину. Одного взгляда вокруг здесь, по-моему, было достаточно, чтобы ощутить, как я к нему отношусь.

Это был пляж на берегу Киллайни Бэй .

Серо-зеленое Ирландское море с шумом разбивало здесь о берег свои волны. Когда из-за низких облаков выглядывало солнце, вода в нем становилась аквамариновой, словно камень кремнезем, который я иногда находила на железнодорожных рельсах у себя рядом с домом. Здесь вдоль берега тоже тянулась железная дорога- узкой колеей – что еще больше напоминало мне о доме. И я чувствовала себя здесь как дома. Несмотря даже на то, что ни моря, ни гор у нас на Среднерусской возвышенности не было и в помине.

Железная дорога была зажата между морем и горой, на которой, словно грибы в сосновом бору, прятались дома ирландских миллионеров. Но мне не было дела до миллионеров и их вилл с бассейнами. На сердце моем был только один человек – безработный столяр, уроженец белфастского Ленадуна . Мой доктор освободительных наук, мо кара мор Ойшин Рафферти.

Что я знаю о нем по-настоящему, говорила я самой себе? Что он «террорист». Что он хорошо чинит старую мебель. Что он любит пиццу, рок-музыку и сериал «Сопранос». Все. Punt uit, full stop . Разве этого достаточно чтобы любить кого-нибудь, да еще так сильно?

Но я ничего не могла с собой поделать. Я любила в Ойшине все, до последнего волоска. Его походку. Его улыбку. Его неторопливую манеру разговора. Даже то, как он жадно облизывался, произнося слово «пластит». И от каждой его легкой усмешки, от каждого его взгляда, от каждого произнесенного им слова в душе моей разливалась сладкая, бездонная тоска.

Мне было 36 лет, ему – 40. А я никогда еще в своей жизни никого так не любила. Ни в 19, ни в 23, ни даже в 30 лет. Так полно, так осмысленно. Если есть на свете такая вещь, как встретить свою половинку, то это было именно оно. При всем моем уважении к его не интересующейся освободительными науками подруге, он никогда не мог бы быть для нее тем, кем он был для меня. Равно как и не смог бы занять его место в моей жизни ни один другой человек- ни Сонни, ни Бобби, ни Дермот, ни даже Лидер.

Из миллиардов мужчин на 6 континентах Ойшин был для меня единственным. Он был моей иголкой, которую мне невероятно как удалось разыскать в стоге сена. И ни одна женщина на свете никогда не могла бы стать для него тем, кем могла бы стать я. Я это знала совершенно точно. Так же точно, как то, что солнце восходит на востоке.

К слову, в Северной Ирландии даже такую элементарщину знают далеко не все. Недавно по телевидению была передача, в которой такой вопрос задали двум взрослым девушкам, лет по 20, давно уже окончившим среднюю школу: «С какой стороны света восходит солнце: с востока или с запада?» И они совершенно серьезно не знали ответа! Не поверила бы, если бы не видела этого своими глазами.

Помните, я говорила вам о том, что в Ирландии функционально неграмотен каждый четвертый? Но настоящая-то беда в том, что здесь еще больше людей, которые грамотны лишь функционально. Таких здесь подавляющее большинство. Они считают себя образованными людьми и даже и не подозревают, что бывает какого-то другого сорта грамотность, чем та, что у них. Они умеют прочитать инструкцию и могут действовать по жизни в рамках, необходимых для успешного функционирования на занимаемой ими должности – но только строго «от» и «до». Они не умеют самостоятельно мыслить, делать выводы – «это мы не проходили, это нам не задавали». Их не тянет в свободное время в библиотеку – интеллектуально развиваться. Несмотря на все свои дипломы, по сравнению с советскими людьми они принадлежат к классу, который моя мама так категорично определяет как «одноклеточных».