Мифы и правда о восстании декабристов - Владимир Брюханов

На самом съезде не было принято формального решения о закрытии «Союза благоденствия»; наоборот, был принят целый ряд вроде бы конструктивных резолюций. Очевидно, до присутствовавших все же слишком постепенно доходил смысл того, что заговор раскрыт начальством. По-видимому, решающую роль сыграло вроде бы независимое от Глинки и Милорадовича предупреждение Ермолова Граббе, сделанное уже после съезда.

Совсем не исключено, что это специально было организовано Милорадовичем, который мог сговориться с Ермоловым или отчасти спровоцировать его. Хотя, конечно, Ермолов мог действовать совершенно самостоятельно — ведь сам он в данной ситуации мог руководствоваться исключительно сочувствием к старым товарищам! Впрочем, и Милорадович был его и старым, и старшим товарищем и, во-всяком случае, большим единомышленником, нежели всякие адепты акробатики, окопавшиеся вблизи высшего начальства! И Милорадович тоже нуждался в помощи!

Примерно тогда же, возможно, имели место и другие предупреждения, полученные участниками съезда. Тургенев вспоминал: М.Ф. Орлов, «отказавшийся от общества еще прежде уничтожения оного, сообщил через несколько времени некоторым членам известие, не знаю от кого им только что полученное и в том состоящее, что и съезд членов в Москве обратил уже внимание правительства» — если это сообщение не имеет первоисточником тех же Глинку или Граббе, сведения которых уже начали циркулировать как слух!

Так или иначе, но решение о роспуске «Союза благоденствия» было принято после Московского съезда. В разное время, но достаточно скоро покинули ряды заговорщиков все двенадцать участников съезда. Но чем дальше различные деятели Общества отстояли от съезда и от обстановки, сложившейся на нем, тем труднее было им смириться с его ликвидацией.

Разумеется, угроза разоблачения (дошедшая далеко не до всех и даже не до большинства) была не единственным мотивом закрытия «Союза» — к этому времени вполне успело проявиться значение того, что Александр I отступил от курса на реформы.

Ответственность перед Россией за приостановку реформ несут и царь, и заговорщики, боязнь которых вынудила его к отступлению. В этом — основной вклад декабристов в отечественную историю! Это была пародоксальная ситуация: боязнь заговора заставила царя отказаться от реформ, а отсутствие реформ стимулировало рост недовольства остающихся заговорщиков!

Роспуск «Союза благоденствия» позволил покинуть ряды заговорщиков всем того желающим, и понятно, кто в первую очередь поспешил воспользоваться таким правом: ярые крепостники выходили из оппозиции.

Среди них был такой энергичнейший и решительный деятель, как Михаил Николаевич Муравьев — младший брат лидера «Союза спасения» Александра Муравьева, перечисленный выше в рассказе Якушкина среди заговорщиков, персонально известных царю; М.Н. Муравьев, как упоминалось, был и участником Московского съезда. Позже он прославился при подавлении Польского восстания 1830–1831 годов, а много позже сыграл еще более крупные роли. Ему приписывается знаменитая фраза: «Я не из тех Муравьевых, которых вешают, но из тех, которые вешают», в связи с чем к нему прилепилось прозвище — «Муравьев-Вешатель».

Тогда же покинули Тайное общество и адъютанты Николая Павловича и Михаила Павловича — прочное положение при великих князьях сулило все же больше перспектив, чем оппозиционное словоблудие.

Остающиеся заговорщики еще не дошли до того, чтобы их вешали, но все более удалялись от возможности вешать других.

В Петербурге Никита Муравьев поначалу восстал против закрытия Общества — и писал об этом Пестелю. Он развил такую активность в данном направлении, что, по-видимому, Глинке и Тургеневу именно в тот момент пришлось посвятить его в позицию, занятую Милорадовичем, и объяснить неуместность дискуссий. Вот тут-то Никита и впал, по свидетельству очевидцев (в большинстве не знавших, чем это конкретно вызвано), почти что в шок и в бездеятельность — пережить подобный кульбит было непросто. Ведь это был крах всей его жизненной концепции!

Затем он постепенно пришел в себя. Возвращение на службу, происшедшее весной 1821 года, имело, по-видимому, определенный символический смысл: Муравьев признал над собой власть вышестоящего начальства. Впредь он не дерзал ни на какие серьезные шаги в служебной карьере, продолжавшейся вплоть до краха 1825 года, а жалованье для него, повторим, не имело практического значения. Чем занялся Муравьев в своей конспиративной деятельности — это нам предстоит несколько ниже внимательно рассмотреть.

Пестель вознегодовал и не подчинился общему решению. Возглавляемая им часть — Тульчинская управа «Союза благоденствия» — поддержала своего лидера. Немедленно покинули ряды заговорщиков только два участника Московского съезда — И.Г. Бурцов и Н.И. Комаров. Оставшиеся восемь человек в марте 1821 года декретировали самостоятельное общество, названное, как известно, «Южным», и избрали его правление — присутствовавших Пестеля и А.П. Юшневского и заочно — Никиту Муравьева (!).

Вплоть до лета 1821 года у Милорадовича не дошли руки до того, чтобы вплотную заняться этой организацией.

Ликвидация «Союза благоденствия» осуществилась так же тайно, как и протекала его деятельность. Понятно, об этом нужно было уведомить всех бывших членов — включая Грибовского. Для начальства, таким образом, в происшедшем не было секрета.

Бенкендорф немедленно составил доклад царю, где, помимо обозрения прошедшего периода, прямо предупреждал, что закрытие «Союза» — почти наверняка обычная масонская уловка с целью отсева ненадежных членов и дальнейшего возобновления деятельности в рамках новой организации. Он, как известно, оказался прав, но, как тоже известно, его доклад не привел к изменению позиции Александра I, отказавшегося в мае 1821 карать заговорщиков.

Что же касается Грибовского, то весной 1821 года произошло очевидное сокращение его тайной деятельности и изменение ее смысла. Коль скоро перед ним не была поставлена задача внедриться в сохранившийся круг заговорщиков или эта задача не была им решена, то и значение поступающей от него информации должно было упасть. Его можно было использовать лишь для контроля того, что влияние заговорщиков на достаточно широкие круги прежних единомышленников действительно сокращалось. Какое-то время Грибовский еще нужен был Милорадовичу, чтобы демонстрировать активность тайной полиции перед высочайшим начальством — ведь афишировать Глинку и его коллег в качестве собственных секретных сотрудников вовсе не входило в планы генерал-губернатора!

Между тем, Глинка и его товарищи (в тот момент — Тургенев и Никита Муравьев), лишь раз вынужденно пойдя на поводу у Милорадовича, уже не могли прервать дальнейших контактов. Это не значит, что они обязаны были делиться с шефом полной информацией — вся дальнейшая история революционного движения (как и история всех разведок) свидетельствует, что у информаторов всегда оставались определенные степени свободы в подборе и редакции собственных сообщений.

Не означало это и того, что собственное двусмысленное положение не вызывало у них терзаний и внутреннего сопротивления: муки Никиты Муравьева хорошо известны и многократно описаны, хотя и никак не объяснены.

Прежде энергичный Тургенев постарался после роспуска «Союза благоденствия» держаться как можно незаметнее, а когда в 1824 году вновь наметилось возрождение активности заговорщиков и вовсе унес ноги из России.

Глинка же подчеркнуто отказался вступать в возобновленную Петербургскую управу, названную «Северным обществом», что нисколько не мешало ему играть роль передаточной инстанции между Милорадовичем и заговорщиками — ведь он был известным литератором и продолжал вращаться во все той же среде хронических оппозиционеров!

Такая структура поступления сведений о заговоре вполне устраивала Милорадовича: теперь он обладал монопольной информацией, недоступной никому другому из начальства.

Что же касается всего периода 1821–1825 годов, то связи, налаженные между этими инстанциями, стали фактором, играющим важнейшую роль в лабиринтах тогдашней российской политики.

4. Время больших ожиданий.

Теперь мы можем логично объяснить странное решение императора Александра I, сообщенное им Васильчикову в мае 1821 года.

Накануне возвращения в Россию Александр по-прежнему не доверял гвардии и опасался переворота — как это было и в прошедшую осень, и в середине прошедшей зимы. Об этом свидетельствует не только Ермолов, но и вся организация появления императора в столице: после отмены экспедиции в Италию гвардия получила в апреле 1821 года приказ продолжить поход в западные области — к Минску и Вильне. Столицу освобождали от непосредственного присутствия основной массы заговорщиков; вероятно, это было и одним из мотивов предшествующего решения о походе в Италию!