История приключений Джозефа Эндруса и его друга Абраама Адамса - Генри Филдинг

Адамс встал и явил джентльмену зрелище, которое хоть у кого вызвало бы смех, ибо ряса у него опять спустилась из-под полукафтанья и, значит, достигала колен, тогда как полы кафтана не доходили и до середины ляжек. Но джентльмен не столько позабавился, сколько изумился, увидев в таком месте такую фигуру.

Адамс, подойдя к джентльмену, спросил, много ли он настрелял.

– Очень мало, – ответил тот.

– Я вижу, сэр, – говорит Адамс, – вы сбили одну куропатку.

На что стрелок ничего не ответил и принялся заряжать ружье.

Пока ружье заряжалось, Адамс пребывал в молчании, которое он нарушил наконец, сказав, что вечер прекрасный. Джентльмен с первого взгляда составил себе крайне нелестное мнение о незнакомце, но, заметив в руке его книгу и разглядев, что на нем ряса, несколько изменил свое суждение и, со своей стороны, попытался завязать разговор, сказав:

– Вы, сэр, полагаю, не из этих мест?

Адамс с готовностью поведал ему, что совершает путешествие и, пленившись прелестью вечера и живописного места, присел немного отдохнуть и поразвлечься чтением.

– Мне тоже не грех отдохнуть, – сказал стрелок, – я с полудня вышел из дому, и черт меня подери, если я видел хоть одну птицу, пока не пришел сюда.

– Так, может быть, эти места и не изобилуют дичью? – спросил Адамс.

– Да, сэр, – сказал джентльмен, – в округе стоят на постое солдаты, и они ее всю перебили.

– Вполне правдоподобно, – воскликнул Адамс, – стрелять – их ремесло!

– Да, стрелять по дичи, – ответил тот. – Но что-то я не замечал, чтоб они с тем же рвением стреляли по нашим врагам. Не нравится мне это дело под Картахеной [105]; случись мне быть там – клянусь богом, я бы им показал, как надо действовать. Чего стоит жизнь человека, когда ее требует отечество! Человек, который не готов пожертвовать жизнью за отечество, заслуживает виселицы, клянусь богом!

Эти слова он проговорил таким громовым голосом, таким грозным тоном и с таким свирепым лицом и красноречивыми жестами, что напугал бы капитана ополченцев во главе целой роты; но мистер Адамс был не из пугливых: он бестрепетно объявил собеседнику, что весьма одобряет его доблесть, но порицает его пристрастие к божбе, и посоветовал ему не предаваться этой дурной привычке, без которой он мог бы сражаться столь же храбро, как Ахилл. Тем не менее пастор был в восторге от речи своего собеседника. Он сказал, что с радостью прошел бы много миль нарочно для того, чтобы встретить человека столь благородного образа мыслей, что если джентльмену угодно будет присесть, то он с великим удовольствием побеседует с ним, ибо хоть он и священник, но и сам, будь он к тому призван, с готовностью отдал бы жизнь за родину.

Джентльмен уселся, Адамс подле него; и затем последний, как будет показано в следующей главе, начал речь, которую мы помещаем особо, ибо она представляется нам самой любопытной не только в этой книге, но, может быть, и во всякой другой.

Глава VIII

Достопримечательная речь мистера Абраама Адамса, в которой сей джентльмен выступает перед нами в политическом свете

– Уверяю вас, сэр, – говорит он, взяв джентльмена за руку, – я искренне рад встрече с таким человеком, как вы: потому что сам я хоть и бедный пастор, но, смею сказать, честный человек и не сделал бы дурного дела даже ради того, чтобы стать епископом. Да хотя мне и не выпало на долю принести столь благородную жертву, я не был обойден возможностями пострадать за дело моей совести, и я благодарю за них небо, ибо среди моих родных, хоть и не мне бы это говорить, были люди, пользовавшиеся в обществе некоторым весом. Вот, например, один мой племянник был лавочником и членом сельского управления; он был добрый малый, с детства рос на моем попечении и, я думаю, до самой своей смерти выполнял бы мою волю. Правда, может показаться чрезмерным тщеславием с моей стороны, что я корчу из себя столь важную особу, – пользуюсь, мол, таким большим влиянием на члена сельского управления, – но так обо мне думали и другие, что убедительно выявилось, когда приходский священник, при котором я раньше был младшим пастором, незадолго до выборов прислал за мною и сказал мне, что если я не хочу расстаться со своею паствой, то я должен побудить моего племянника отдать свой голос за некоего полковника Кортли [106], джентльмена, о котором я до того часа никогда ничего не слышал. Я сказал, что я не властен над голосом моего племянника (прости мне, боже, это уклонение от правды!), что тот, я надеюсь, будет голосовать согласно своей совести и что я ни в коем случае не попытаюсь влиять на него в обратном смысле. Священник сказал мне тогда, что я напрасно увиливаю: ему известно, что я уже говорил с племянником в пользу сквайра Фикла, моего соседа; и это была правда, ибо наша церковь в то время находилась под угрозой и все добрые люди жили, опасаясь сами не зная чего. Тогда я смело ответил, что он оскорбляет меня, если, зная, что я уже дал обещание, предлагает мне его нарушить. Не вдаваясь в излишние подробности, скажу: я, а за мной и мой племянник упорно держали сторону сквайра, и тот был избран по сути дела благодаря поддержке; а я, таким образом, потерял свою должность. Но вы, может быть, думаете, сэр, что сквайр хоть раз обмолвился словечком о церкви? Ne verbum quidem, ut ita dicam [107], а через два года он прошел в парламент и с тех пор живет в Лондоне, где, как мне передавали (но боже меня упаси поверить этому), он даже никогда и не ходит в церковь. Я, сэр, довольно долго оставался без должности и однажды прожил целый месяц с надгробного слова, которое сказал вместо одного священника, потому что тот захворал; но это между прочим. Наконец, когда мистер Фикл переехал в Лондон, снова стал баллотироваться полковник Кортли; и кто, подумали бы вы, поддержал его, как не мистер Фикл? Тот самый мистер Фикл, который раньше говорил мне, что полковник – враг церкви и государства, теперь имел смелость хлопотать за него перед моим племянником. А сам полковник предлагал мне место священника в своем полку, но я отказался в пользу сэра Оливера Харти, который говорил нам, что пожертвует всем для своего отечества; и я верю, что он и вправду пожертвовал бы всем, кроме разве охоты, к которой так был привержен, что за пять лет только два раза ездил в Лондон; и в одну из этих двух поездок, говорили мне, он даже и близко не подошел к зданию парламента. Все же это был достойный человек и лучший мой друг на свете: он выхлопотал мне у епископа восстановление в должности и дал мне восемь фунтов из своего кармана, чтобы я мог купить себе костюм и рясу и обставить свой дом. Мы стояли за него горой, покуда он был жив, но прожил он недолго. После его смерти ко мне обращались с новыми ходатайствами, потому что все на свете знали о моем влиянии на доброго моего племянника, который был теперь в управлении первым человеком; и сэр Томас Буби, купив поместье, которое принадлежало раньше сэру Оливеру, выставил свою кандидатуру. Тогда он был молодым человеком, только что вернулся из своих заморских странствий, и мне отрадно было слушать его речи о делах, о коих сам я ничего не знал. Будь у меня тысяча голосов, я бы все их отдал за него. Я расположил своего племянника в его пользу; его избрали, и он был превосходным членом парламента. Мне говорили, что он держал речи по часу и более – превосходные речи, но ему никогда не удавалось склонить парламент к своему мнению. Non omnia possumus omnes. [108] Он, бедный, обещал мне приход, и я не сомневаюсь, что получил бы его, если бы не одна случайная помеха, состоявшая в том, что миледи уже раньше пообещала этот приход другому – без ведома своего супруга. Правда, я узнал об этом много позже: мой племянник, умерший на месяц раньше, чем старый священник того прихода, всегда говорил мне, чтобы я ждал, ничего не опасаясь. А с того времени сэр Томас был всегда так завален, бедный, делами, что никак не находил времени повидаться со мною. Я думаю, это происходило отчасти и по вине миледи, которая считала мою одежду недостаточно хорошей для знати, собиравшейся за ее столом. Однако же я должен отдать ему справедливость – в неблагодарности его нельзя обвинить: его кухня, равно как и погреб были всегда открыты для меня; не раз после воскресной службы, – а я проповедую в четырех церквах, – доводилось мне подкрепить свой дух стаканом его эля.

По смерти моего племянника управление перешло в другие руки, и я уже не такой влиятельный человек, каким был раньше. И нет у меня больше таланта, чтоб отдать его на пользу родине. А кому ничего не дано, с того ничего и не спросится [109]. Однако в урочную пору, как, например, перед выборами, мне случалось иногда бросать в своих проповедях кое-какие намеки, которые, как я имел удовольствие слышать, бывают не совсем неприятны сэру Томасу и другим честным джентльменам в нашей округе; и все они уже пять лет обещают мне исхлопотать посвящение в сан для одного из моих сыновей; ему сейчас около тридцати лет, он обладает бесконечным запасом знаний и ведет, благодарение небу, безукоризненную жизнь, – но епископ не согласен посвятить его в сан, так как он никогда не учился в университете. Да и то правда, никакая осмотрительность не может быть чрезмерной при допущении кого-либо к служению церкви, – хоть я и надеюсь, что сын мой никогда не посрамил бы своего сана: он все свои силы отдавал бы служению богу и родине, как до него старался это сделать я; и он бы отдал свою жизнь, когда бы это потребовалось от него. Я убежден, что воспитал его в должных правилах, – так что я исполнил свой долг и в этом отношении не страшусь держать ответ; в сыне я уверен: он хороший мальчик; и если провидение судило ему стать таким же влиятельным человеком в общественном смысле, каким был некогда его отец, то я могу за него отвечать: свой талант он употребит так же честно, как это делал я.