Казанова - Ёжи Журек

— Кровь, — рука с ножом сильнее уперлась в грудь, — пот, — вторая рука потянула его к себе, — слюна.

Значит, все, что про нее шептали, говорили, кричали, правда. Шкаф, распутный шкаф. Он будет ублажать распутный шкаф.

Однако это оказалось не так-то просто. К его изумлению, а потом и к ужасу, оружие отказывалось ему повиноваться. Женщина лежала перед ним на своем пышном платье, ничего не скрывая, а он, точно неопытный юнец, не мог приступить к делу. Хотя это было необходимо. Иначе ему конец, конец. Чем громче он повторял это в мыслях, тем беспомощнее становился. Лихорадочно пытался припомнить что-нибудь возбуждающее, но — увы! — никакие воспоминания не заслоняли того, что он видел и чувствовал на самом деле. Сладостные уста и быстрый язычок Полины, упругая дырочка Бинетти, подрагивающие ягодицы и гортанный смех гамбургской шлюхи, которую он взял сразу вслед за предыдущим клиентом, — всего этого было недостаточно, чтобы отвлечь внимание от бесформенного брюха и звериной щетины, покрывающей то, куда ему нечего было вонзить. В отчаянии Джакомо призвал на помощь двух китаянок, ласкавших его в бане, своеобразный запах, от них исходивший, крики наслаждения. Но вместо нежных голых животиков по-прежнему видел колючую щетину, под которой его поджидают венерические язвы, вместо аромата юных тел ощущал несвежее дыхание, вместо песен любви слышал оглушительный грозный рев безумного Паука.

— Ну?

Она притянула его, попробовала обхватить ногами, больно колотя пятками. Еще эти груди — плоские, увядшие, разделенные сухой ложбинкой. Никакие ухищрения не помогали. Сморщенная висюлька оставалась висюлькой и не думала превращаться в палицу, а сам он скорее готов был исполнить желание своего мочевого пузыря, нежели императрицы всея Руси. Черт, с настоящим шкафом все пошло бы куда легче. А тут… полный конфуз, всеобщее разоружение вместо войны.

— Я сейчас, — пробормотал он на каком-то неведомом варварском наречии, вырвал руку из-под тяжелого зада, схватил, сдавил, смял. Эта шлюха Катани, которой при нем сзади воткнул какой-то молокосос, улыбающаяся ему невинно и нежно; апатичная англичанка, которую он на одну ночь выиграл в карты у томящегося под дверью жениха; горбун из дрезденского кабаре с огромным фаготом. Хоть что-нибудь, хоть малейшая надежда, тень надежды — ну же! Пусть только этот вялый болван подымет голову и устремится вперед. Ему уже все едино, к черту предостережения Паука. Он отшворит бабу так, что ее уносить придется. А потом и шкафу достанется, сколько бы ящиков в нем не оказалось.

Ящики! В спину вонзилась ледяная игла. Ящик Куца! Западня для его беззащитного дружка: сейчас он будет смят, раздавлен, оторван. Тупая боль в животе, когда стало понятно, для чего этот ящик предназначен. И паника в кишках, когда ящик с треском захлопнулся в нескольких сантиметрах от его внезапно уменьшившихся яичек и почти полностью втянувшегося внутрь члена. Кошмар! Да ведь эта баба-шкаф могла приготовить подобную западню. Она его оскопит, размозжит, поглотит.

Теперь уже ясно было, что надеяться не на что. Чуда не произойдет. Конец. Ему и всему миру. Он не вовлечет ее в европейское содружество, не убедит в необходимости разоружения. Наоборот — теперь все будут наперегонки вооружаться: и одни, и другие, и третьи. Новые солдаты, новое оружие, новые войны. Уж она об этом позаботится. Отвергнутые женщины страшны, а кто из тех, кем он когда-либо пренебрег, обладал хотя бы частицей той власти, которая есть у этой омерзительной бабы! Она погубит, поставит под ружье весь мир. А из-за чего? Из-за его преждевременного разоружения. Он тоже погиб, пропал, пора прощаться с жизнью.

Джакомо не без труда, потому что диван словно бы тянул его обратно, приподнялся, и тогда лежавшая под ним женщина, уже не императрица, а раздосадованная его нерадивостью самка, хозяйским жестом сунула ему руку между ног. Он напряг все свое воображение, но не успел ничего придумать. А секунду спустя понял, что то была не ласка, а проверка.

Вой, страшный вой Паука вырвался из его глотки, когда пухлые пальцы внезапно превратились в клещи, в безжалостные щипцы, готовые давить, рвать, бросать ошметки плоти собакам. Кошмар! Куц, оскопляющий дрезденского горбуна. Паука с огромными, как шары, яйцами. Яркая вспышка боли парализовала Казанову. Он перестал что-либо ощущать и понимать. И, уже грохнувшись на пол, услышал полный звериной ярости вопль: «Вон! Вон!»

Джакомо украдкой вытер пот со лба. Он не любил этих воспоминаний. Да и не возвращался к ним — не видел смысла: ведь ни настоящим героем, ни настоящей жертвой предстать в них не мог. Только Паук сумел бы его понять, но Паук, вероятно, уже гниет где-нибудь на задворках тюрьмы. Здешние знакомцы, услышав такое, задохнулись бы от возмущения или животики надорвали со смеху. А уж этот молокосос князь Казимеж не преминул бы отпустить дюжину сальных шуточек. И свелась бы вся история к одному: что он не удовлетворил царицу: ну а если нельзя рассчитывать на сочувствие, лучше помалкивать. Пока. Когда-нибудь он это опишет. Непременно. Отомстит сполна, не пощадит это исчадие ада. Не упустит ни малейшей подробности, а если сочтет нужным, добавит парочку вымышленных, которые распоследних шлюх заставят разинуть рты от изумления. Да. Тысяча чертей! Он это сделает. Пускай потомки узнают, в чьи руки попадает власть над миром… Джакомо снова оказался возле князя Сулковского. Что ж, сейчас ученый зануда может ему пригодиться.

— Вы меня представите королю?

Они уже стояли в королевской спальне, перегороженной огромной ширмой, за которой угадывалось какое-то движение, слышалось покашливание, тихий шелест неторопливой беседы. Вот-вот ширма отодвинется, а тогда поздно будет что-либо предпринимать. Сулковский осадил его знаком:

— Посмотрим. Кажется, государю сегодня нездоровится. И такое бывает.

И такое бывает. Merde. Легко ему говорить. А если опять не повезет? Опять все закончится ничем? Столько приготовлений, бесконечное терпеливое ожидание — и все зря? От волнения Казанова судорожно сглотнул:

— Как это?

— А вот так. С вами разве не случается? — И добавил с ехидцей: — Болезнь не разбирает, кто перед ней: король или простой смертный.

Что это: ирония или оскорбление, когда впору хвататься за кинжал? Король и простой смертный! В его огород камешек. Простой смертный! Ладно, пускай. Казанова не терпел людей, столь неприятным способом демонстрирующих свое превосходство, но… ничего не поделаешь. Князя Адама рядом не было, а кроме Сулковского он, в общем-то, никого близко не знал. Однако разочарования скрыть не сумел.

— А граф Репнин[19]?

Его кинжал был остро отточен и задел уязвимое место. Князь поморщился незаметно, однако голос его выдал:

— Что Репнин?

— Лечит короля? Чего-то он засиделся.

Этот удар оказался еще более метким. Сулковский напрягся, словно наконец оценил противника.

— Это дела государственные. Не нам о них судить.

Оба замолчали, несколько разочарованные друг другом. Казанова уже хотел было сгладить свою язвительность, но князь повернулся к нему спиной и протиснулся в первые ряды ожидающих. Сказал что-то мужчине с высоко выбритым затылком, потом поискал глазами Казанову и отрицательно покачал головой. Да, похоже, ничего не получается.

Ничего. Почему же все как ни в чем ни бывало стоят, вместо того чтобы поспешить отсюда убраться? Чего они ждут? Неужели еще остается надежда? Да нет же. Джакомо спохватился, что опять рассуждает как наивный младенец. Ведь ему уже раз недвусмысленно дали понять, каковы правила игры в этих покоях. Ясное дело: коли уж они пришли в свите царского посла, то и уйти без него не смеют. Н-да, придется и такое снести, обреченно подумал он, и поважнее его — огляделся: лица у соседей были довольно-таки унылые — сносят.

И полез в карман за платком, но вместо тонкого шелка пальцы нащупали твердый кружок. Дукат — последний, что у него остался. В душе снова всколыхнулась горечь обиды. Государственные дела. А у него к королю какое дело? Неужели то, что он собирается рассказать, не представляет интереса для государства? Ради чего он сюда приехал — не для собственного же удовольствия, иначе выбрал бы совершенно другое направление. Пустота в карманах тоже лишь на первый взгляд его личная проблема. Что делать, если те заплатят раньше? Тогда и ему, возможно, придется сдержать обещание. А государство без короля…

Джакомо украдкой поглядел на дукат. Горстка таких монет, и он бы не горевал, что туфли с золотыми пряжками жмут, а парижский шелк раздражает кожу, расплатился бы с долгами и подумал о настоящем деле. Неужели искреннее признание того не стоит?

И принял решение: он расскажет королю все без утайки. Все: кто его сюда послал и зачем… А потом будь что будет. Да. Подбросил на ладони дукат: на счастье. Пускай результатом его решения станет множество подобных. Золотая монетка легко взвилась в воздух, но вместо того чтобы спокойно и уверенно, как в волшебных трюках Иеремии, вернуться в пятипалую копилку, неожиданно вильнула, ребром задела большой палец и, не задержавшись даже на ковре, покатилась к ширме. Merde, тысячу раз merde!