Сердце моего Марата (Повесть о Жане Поле Марате) - Анатолий Левандовский

В своей обычной игривой и остроумной форме Камилл Демулен точно выразил суть.

— Париж лихорадит, — говорил Гослен. — Вы видите, эти господа, стремясь якобы навести порядок, в действительности провоцируют народ… Подождите, то ли еще будет!..

Старик оказался прав.

Через несколько дней после этого разговора произошли события, которые вновь вырвали меня из того внешне спокойного состояния, которое я пытался себе создать.

* * *

Известно, что чудес не бывает.

«Хлебное изобилие» оказалось недолгим.

В свое время, чтобы успокоить народ, столичные власти собрали все запасы зерна и бросили их голодающим. Но любой запас имеет предел. Прошла неделя, другая со дня всеобщих восторгов, и все постепенно вернулось в исходное положение. Мука снова исчезла, а у булочных опять стали выстраиваться «хвосты», с каждым днем становившиеся все более длинными. Пошли толки о попытках уничтожения и порчи муки, и, действительно, в водостоках, на улицах, даже в сетях Сен-Клу стали находить груды хлеба, брошенного туда провокаторами или обманувшимися в расчетах скупщиками…

Воздух столицы накалился настолько, что достаточно было малейшего повода для нового взрыва…

* * *

21 октября на рынке Палю, у булочной Дениса Франсуа, шумели недовольные. Все это были люди, которым не досталось хлеба и которые собрались, привлеченные слухами, будто Франсуа утаивает хлеб с целью спекуляции. Народ ворвался в лавку, стал искать и, действительно, обнаружил несколько караваев; это был дневной запас для семьи пекаря и его служащих. Но голод быстр и слеп в своих решениях. Франсуа схватили и поволокли в ратушу, а слух о его мнимом преступлении мгновенно облетел весь город, собрав на Гревской площади многотысячную толпу.

В ратуше пекаря допросили; его невиновность была сразу установлена. Но, якобы с целью укрыть от народной ярости, его решили препроводить в Шатле.

Однако, как видно из всего последующего, спасение бедного булочника не входило в планы «трехсот». Еще 14 октября Мирабо внес в Учредительное собрание законопроект против «сборищ», который требовал репрессивных мер против любых «незаконных демонстраций», вроде тех, которые подготовили версальский поход. И теперь подручные господина Байи, видимо, решили провести наглядный урок для скорейшего утверждения намеченного закона… Говоря иными словами, Франсуа был обречен.

Его вывели из ратуши, почти без конвоя, прямо в объятия ревущей толпы. Разъяренные люди овладели им, не встретив сопротивления, и на глазах у равнодушных представителей власти несчастный был повешен на ближайшем фонаре.

Все это произошло настолько быстро, так спазматически, что большая часть граждан, находившихся на площади, даже не разобралась в сути дела и теперь оторопело стояла в полном молчании, словно не понимая, что произошло…

Но «триста» прекрасно понимали, что можно извлечь из инсценированной ими драмы.

Не теряя времени, они отправили депутацию в Учредительное собрание с просьбой немедленно вотировать военный закон. И Ассамблея, 14 октября рукоплескавшая предложению Мирабо, не нуждалась в особенно сильных настояниях.

Только один депутат осмелился горячо возразить против этого закона в последующих прениях: это был Робеспьер.

— Народ нуждается в хлебе, — заявил он, — а вы хотите послать солдат, чтобы перебить народ… Ничего не скажешь, мудрое предложение!.. Нет, господа, не заблуждайтесь: не насильственные меры, а всесторонне продуманные решения нужны для того, чтобы прекратить источник наших бедствий и расстроить заговор, который, быть может, не оставляет нам другого средства, кроме преданности делу… Нужно не избивать голодных, а учредить истинно национальный суд!..

Робеспьера поддержал Бюзо.

Но, оставив их слова без внимания, Ассамблея единодушно декретировала пресловутый военный закон.

Сущность его состояла в следующем.

В случае «опасности для общественного спокойствия» в окне ратуши вывешивался красный флаг; после этого сигнала всякие «сборища» становились «преступными», и городские власти, отправив против них солдат, имели право, вслед за кратким предупреждением, открыть огонь по непокорным, а зачинщики подлежали смертной казни…

Этот ужасный закон был обнародован под звуки труб и барабанного боя, с мрачной торжественностью. Приставы ратуши в церемониальном одеянии разъезжали верхом по Парижу, громко оглашая текст декрета среди общего гробового молчания, в то время как национальные гвардейцы оттачивали свои сабли…

На следующий день был арестован убийца пекаря и вместе с ним какой-то бедняга, заподозренный в том, что раздавал листовки с призывом к бунту. Оба были тотчас же повешены.

Кругом продолжала царить тишина.

Молчала и пресса.

Только один из левых журналистов, Лусталло, отважился написать в своей газете:

«Военный закон принадлежит к тем ужасным мероприятиям, которые, если достигают цели, наносят глубокую рану обществу. Мера эта была задумана давно. Г. Мирабо заявил о ней, чтобы подготовить умы, и, может быть, пекарь и двое казненных были тремя жертвами, которые должны были своими жизнями оплатить подготовку этого бесчеловечного закона…»

Справедливое предположение Лусталло осталось гласом вопиющего в пустыне.

День проходил за днем.

И утром, когда я отправлялся в госпиталь, и ночью, когда иной раз возвращался домой, столица была одинаково мрачной и немой; даже хозяйки в очередях, обычно столь болтливые, словно воды в рот набрали.

Париж оцепенел. Оцепенение было долгим.

И вдруг неожиданно раздался могучий голос, который прогремел на всю столицу и на всю страну:

«Какая адская фурия отравила своим ядовитым дыханием представителей Коммуны? Безумцы! Уж не думаете ли вы, что этот клочок красного полотна укроет вас от общественного негодования? Не думаете ли вы, что несколько ваших приспешников защитят вас от справедливого гнева сограждан?..»

Голос этот принадлежал Марату.

И грянул он со страниц 34-го номера «Друга народа», неизвестно откуда и непонятно каким образом вновь появившегося в руках читателей после месячного перерыва!..

* * *

Я не выдержал и побежал к Мейе.

Жюль сидел с газетой в руках. Выражение лица его было сосредоточенно.

Он едва взглянул на меня.

— А, пришел все же! Скажу по правде, боялся, что уж никогда не увижу тебя в этой берлоге. Ну, теперь убедился Фома неверный: нашего брата голыми руками не возьмешь! Читай!

Я сел рядом с вновь обретенным другом и погрузился в неровные, прыгающие, местами смазанные строки:

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});