Восточные религии в римском язычестве - Франц Кюмон

его тело язвы и опухоли{232}. Однако на некоторых мистических трапезах жрецы и посвященные вкушали эту запретную пищу и верили, что при этом поглощают плоть самого божества. Возможно, символизм слова «рыба» в христианскую эпоху стал порождением именно такого отношение к ней и соответствующих обычаев{233}, распространенных в Сирии.

Однако кроме этого низшего первобытного пласта, который местами еще обнажался, сформировались и более развитые верования. Помимо материальных объектов и животных, сирийское язычество поклонялось, причем по преимуществу, личным божествам. Ученые с большой изобретательностью восстановили то, какой была природа богов, почитавшихся семитскими племенами изначально{234}. У каждого племени был свой Ваал и своя Баалат, защищавшие его, и правом почитания их обладали только его члены. Само имя Ba’al, «господин», отражает то, как он мыслился. Прежде всего в нем видели царя его приверженцев, его статус по отношению к ним был таким же, как у восточного властелина по отношению к своим подданным; они — его служители или, лучше сказать, рабы{235}. В то же время Ваал является «хозяином» или собственником земли, где он обитает и которой дает плодородие, заставляя бить родники. Или же он — dominus caeli (Владыка неба), его владением является небесный свод, откуда он в грозовых раскатах исторгает верхние воды. Его всегда связывают с небесной или земной «царицей», и, в третью очередь, он является «господином», или супругом «дамы», которая с ним ассоциируется. Первый отражает мужское начало, вторая — женское; от них берет начало всякое плодородие, и вследствие этого культ божественной четы нередко приобретал чувственный и сладострастный характер.

На самом деле нигде бесстыдство не выставлялось напоказ так откровенно, как в храмах Астарты, служительницы которой чтили богиню с неутомимым пылом. Священная проституция ни в одной стране не получила такого развития, как в Сирии, а на Западе она встречается только там, куда ее занесли финикийцы, как, например, на гору Эрик. Эти распутства, приверженность к которым не ослабевала до конца языческой эпохи{236}, вероятно, должны объясняться первобытной структурой семитского племени, и, наверное, этот религиозный обычай исходно представлял собой разновидность экзогамии, обязывавшей женщину первый раз совокупиться с чужестранцем{237}.

К тому же есть и второй изъян: ни одна религия так долго не практиковала человеческих жертвоприношений, умерщвляя детей и зрелых мужчин, чтобы ублажить своих кровожадных богов. Как Адриан ни запрещал этих смертоносных приношений{238}, они сохранялись в некоторых подпольных ритуалах и в глубинах магии до самого падения идолов, да и в дальнейшем. Они соотносились с представлениями той эпохи, когда жизнь пленника или раба считалась не ценнее, чем жизнь животного.

Таким образом, эти и многие другие священные обычаи, на существовании которых охотно настаивает Лукиан в своем небольшом трактате о богине Иераполя, ежедневно воскрешали в сирийских храмах нравы варварского прошлого. Ни одно из всех тех древних представлений, которые одно за другим царили в этой стране, не исчезло полностью. Как и в Египте, верования, очень отличавшиеся по возрасту и происхождению, сосуществовали, и никто не пытался и не преуспевал в том, чтобы их примирить. Зоолатрия, литолатрия и все натуралистические культы оказались долговечнее того состояния дикости, которое их породило. Боги Сирии, в большей степени, чем где-то еще, были главами клана{239}, поскольку племенная организация там осталась более живой и развитой, чем в любом другом регионе, а при империи этому же строю были подчинены еще многие районы, управлявшиеся «этнархами» или «филархами»{240}. И по-прежнему многие узы связывали эту религию, приносившую в жертву божеству жизнь мужчин и стыдливость женщин, с нравственным уровнем неуживчивых и кровожадных племен. И когда Гелиогабал попытался ввести ее непристойные и жестокие обряды в Италии вместе со своим Ваалом Эмесским, совесть римлян решительно восстала против этого.

Как же тогда понять то, что сирийские боги все же навязали себя Западу, добившись признания даже у цезарей? Дело в том, что семитское язычество, в отличие от религии, пришедшей с нильских берегов, нельзя оценивать исключительно по отдельным обычаям, которые кажутся возмутительными и увековечивают в недрах цивилизации варварство и наивность общества, не знающего культуры. Как и в Египте, необходимо делать различие между бесконечно разнообразными верованиями народа, кроющимися в местных обычаях, и религией жрецов. В Сирии было много крупных святилищ, где ученое жречество размышляло и рассуждало о природе божественных сущностей и смысле традиций, унаследованных от далеких предков. Оно постоянно стремилось — руководствуясь при этом собственными интересами — к усовершенствованию священных обычаев, к изменению их духа, тогда как буква оставалась неизменной, с целью привести их в соответствие с новыми чаяниями более продвинутой эпохи, и у него были свои мистерии и свои посвященные, которым оно открывало премудрость, стоявшую выше грубых верований толпы{241}.

Часто из одного и того же принципа можно вывести диаметрально противоположные следствия. Похоже, что именно таким образом древнее представление о табу, превратившее храмы Астарты в дома терпимости, стало основой сурового морального кодекса. Семитские племена неотступно преследовал страх табу. Многие вещи были нечистыми или священными, так как из-за исходной путаницы эти два понятия не знали четкой дифференциации. В результате способность человека использовать для своих нужд окружающую его природу была ограничена множеством запретов, оговорок, условий. Тот, кто прикасался к какому-то запретному предмету, считался оскверненным и испорченным; близкие его избегали, и он уже не мог участвовать в жертвоприношении. Чтобы смыть с себя этот грех, он должен был совершить омовение или другие известные жрецам церемонии. Чистота, сначала понимавшаяся исключительно физически, скоро стала ритуальной, и наконец духовной. Жизнь была опутана сетью подробных предписаний, всякое нарушение которых вело к потере прав и требовало покаяния. Вся жизнь была наполнена заботой о том, чтобы постоянно поддерживать себя в состоянии чистоты или вернуть ее, когда она утрачена. Это было свойственно не одним семитам, но они возвели чистоту в ранг основной ценности{242}. И только боги, необходимо обладавшие этим качеством в его высшей степени, являлись собственно «святыми» существами (άγιοι){243}.

Таким образом, из инстинктивных и абсурдных древних верований нередко удавалось вывести принципы поведения и догмы вероучения. Все теологические доктрины, распространявшиеся в Сирии, видоизменяли древнее представление о Ваалах. Но в современном состоянии наших познаний бесконечно трудно установить роль различных влияний, которые, начиная с завоеваний Александра и до наступления римского владычества, способствовали тому, чтобы сделать из сирийского язычества то, чем оно стало при цезарях. Цивилизация империи Селевкидов плохо изучена, и мы не можем определить, что родилось в ее недрах от союза греческой мысли и семитских традиций