Повести писателей Латвии - Харий Галинь

С Нортопо у нас теперь как будто полная ясность, остается придумать песенку, но это дело нескорое.

Ничего, пока до Риги доеду, будет и песенка, которую мог бы насвистывать Нортопо. Это будет отличным подарком Увису, пусть попробует отыграться. Особенно удалось вот это место: двигатели грохотали разъяренными громовержцами… Увис должен оценить по достоинству.

Посмотрим, что он в ответ придумает.

Арика говорит: почему не научишь парня, как жить сейчас, сию минуту, сегодня, вместо этого тянешь его неведомо куда, где может обретаться лишь ваш дурацкий Нортопо. Она считает, что величайшее искусство — научиться жить текущим днем, сиюминутностью, воспоминания гроша не стоят, и уж совсем худо, когда за образец стремятся выдать Нортопо с его ревущим драндулетом.

Только Увис сумеет оценить по достоинству. Арика ждет, когда парнишке наскучит Нортопо. Пусть себе ждет на здоровье! Они ей покажут, какой увлекательной может стать игра!

«Двигатели грохотали разъяренными громовержцами…»

А сейчас надо мной разразятся громы и молнии. Ну вот, старик уже в дверях! Завтрак, дескать, на столе стынет, это еще куда ни шло, но нельзя же, елки-палки, так долго валяться в постели!

Первая ночь, проведенная дома, для отца оказалась благотворной, это сразу видно, стены родного дома — лучшее лекарство от самых страшных болезней. А когда он доберется до пчелиных ульев, тут и спина распрямится и щеки зарумянятся. Старик опять меня погонит без маски в самую гущу пчелиного роя. И как он не любит, когда я начинаю отмахиваться! Ему что — копошится в улье, точно медведь, заговоренный от пчелиных жал!

Отец притворил за собой дверь. Я знал, что он не успокоится, покуда не вытряхнет меня из теплой постели. Не терпит он городской привычки понежиться в постели. А как бы хорошо часочка полтора поваляться здесь с закрытыми глазами рядом с источенным шашелем комодом, послушать, как ветер за окном шелестит в ветках бузины. Серые обои местами отстали от стен, приоткрыв старые газетные полосы. Наскучило б лежать, можно было сесть на кровати, приподнять обои и почитать, что под ними.

Для Нортопо это было бы настоящей находкой — стародавние, сентиментальные времена — и для Увиса тоже, только сомневаюсь, заинтересует ли его «время, спрятанное под обои». Во мне оно как-то еще зацепилось, во мне оно теплится, оно облучает меня через обои. Я из третьего колена рода Лусенов, и это некогда было комнатой деда, там на комоде белая суповая миска еще от «тех времен», с двумя парами львиных лап по бокам и царским голубым орлом на донце. И с закрытыми глазами могу описать каждую трещинку на миске, в комнате «за это время» ничего не изменилось, только деревянная кровать стала мне коротковатой — никак на ней ноги не вытянешь, полночи ворочаюсь с боку на бок. Летом можно было бы в машине переспать, но тогда бы мать обиделась — дом наш, что ли, нехорош уже стал, что в машину спать потянуло, ишь барин рижский, дома ему не спится.

Полуодетым выбегаю во двор. Трава на опушке леса и вдоль заводи Тальките белым-бела, топорщится острыми шильцами. Березки меж елей полыхают зелеными кострами, первая зелень трогает до слез. Я ужасно чувствителен, продукт еще тех «сентиментальных времен», под новыми обоями еще живы мои восторги перед распахнувшимся видом на Тальките. Я умею радоваться, честное слово, я еще способен на это!

Щелк! Щелк!

Я во дворе у колодца, любуюсь опушкой леса, березками среди елей, нигде в округе не найти подобного сочетания. Срубленными березками убирают комнаты на праздник Лиго, их же ставят на проселке при въезде во двор, когда в доме покойник, а елки, — если умереть случится зимой… К черту, даже на березку не могу спокойно полюбоваться!

Скорей бы, что ли, отогрелась земля и отец бы задымил свои гнилушки!

Когда мать останется одна, старый дом превратится в двойную обузу.

Сколько можно возиться с поросенком, телушкой, коровой!

Соседи неблизко, до поселка Нориеши — даль несусветная. Но слышно, как за лесом брешут собаки, петушиное кукареканье слышно. Чужой сюда не забредет. А в городе куда я дену мать? И без того в двух комнатах нам тесновато, вот и поломай голову!

Щелк! Щелк! Еще раз березки, эти распустившиеся березки!

V

Ужин закончили в сумерках. Арика отчитала Увиса, когда парень за тарелкой супа попробовал тайком читать, пристроив на краю стола раскрытую книгу. Поначалу их с мужем умиляли подобные проделки сына, как и многое другое.

Сейчас Увис в опасном возрасте. Попробуй ему слово скажи, что может окончательно испортить зрение, нажить очки с мудреными стеклами. Сколько ни возмущайся, а толку чуть.

— Увис, помыл бы посуду. Я сегодня ужасно устала, — как бы между прочим пожаловалась она сыну. Увис бы должен понять, пожалеть… Смешно подумать: чтобы Увис пожалел! Ты его не научила этому, а теперь спохватилась, да поздно, и обязан ли он замечать, когда ты, возвращаясь из школы, бессильно валишься в кресло, даже не сняв пальто, а сумка, полная тетрадей, тяжелая, как гиря, стоит у твоих ног.

Арнольд избавлен от такого зрелища, в это время он обычно уже отбывает на свою «ночную работу». Ему что! Сидит в котельной и сочиняет очередную историю про Нортопо в двухтысячном году. А утром на другую «должность», постой, сколько их у него сейчас, этих «должностей»? Порой кажется, что он работает лишь для того, чтобы сбежать из дома, сбежать от нее…

Это его личное дело, если нравится, пусть разрывается на части. Мужчина в его возрасте должен много работать, все это так. Как, впрочем, и женщина.

Носись челноком туда и обратно!

Увис нарочито громко швырял грязную посуду в посудомойку. Должно быть, рассердился, что ему сразу же не дали уткнуться в книгу. Арика озабоченно наблюдала за сыном: до чего ж он все-таки похож на Арнольда, и ничего в нем от нее, а когда-то они на сей счет так трогательно спорили, на кого больше похож Увис, кого он больше любит.

Кого же он все-таки предпочтет?

Только не Арнольда. Этот Нортопо — последняя ставка Арнольда… «Последний бой за сердце ребенка», как сказала бы Нинон. И чего только в своей головке не придумает Нинон! Нравоучительные проповеди! Проповеди с восьмого этажа!

— Увис, ты потише не можешь или не хочешь? Если это уж так тебе «потрясающе» трудно, — оставь, я сделаю сама! — сердито крикнула сыну.

— Нортопо с парой тарелок управится в момент. Хотя разумней было бы перейти на бумажные тарелки, которые после еды можно без сожалений выбрасывать в окно, где их в определенный час подбирала бы специальная машина. Ты только представь себе, мама: после ужина в урочное время все вышвыривают в окна тарелки!

Откуда у сына этот раздражающий тон? Еще месяц назад не было ни «Нортопо», ни этого тона.

— Увис, прекрати, пожалуйста! Меня не интересует, что вы там с отцом насочиняли, и поосторожней обращайся с посудой!

— Хорошо, мама, к тому же окно нашей кухни выходит не на улицу, а проносить грязные тарелки через комнаты вроде бы не пристало. Посему обзаведемся марципановым сервизом, после еды его можно попросту слопать. Но куда задевалось полотенце, мама?

— Открой шкаф и возьми чистое, — устало отозвалась она. — Почему ты не хочешь пропустить тарелки через сушилку?

Препираться с Увисом было бесполезно. Пока сын разыскивал полотенце, она торопливо достала пачку сигарет и зашла в ванную. Отвернула кран теплой воды, одновременно глянув в зеркало: любовник ей, видите ли, нужен, смешно, право, и чего только Нинон не придумает! Скорей уж над ее старательно причесанной головой в один прекрасный день прольется с неба золотой дождь, как над Данаей Рембрандта!

Нет, на золото с неба надеяться не приходится, к тому ж она совсем непохожа на пышнотелую Данаю, и слава богу.

Шум воды из-под крана действовал успокоительно. Она закурила сигарету. Присела на край ванны, жадно затянулась. Арнольд просил, чтобы, по крайней мере, в присутствии сына она не курила. Так в самом деле лучше — запереться в ванной, да и побыть одной, побыть одной, как на речном пороге в Кулдиге, нужно только закрыть глаза и подгадать температуру воды, какая была в реке Венте пятнадцать лет назад…

«Каждое лето куда-нибудь будем ездить, — уверял Арнольд, — исколесим всю Латвию вдоль и поперек, затем Карпаты, Кавказ, Тянь-Шань, Байкал… Поверь, до старости хватит на что посмотреть! А станем старые, поедем в путешествие в Италию… В Италию полагается ездить в восемнадцать или восемьдесят лет!..»

«Почему же именно в этом возрасте?» — спросила у Арнольда. Она пыталась припомнить, что именно ответил Арнольд. Неужели это так важно, вздохнула она, господи, всего в голове не удержишь. Удивительно, как вообще она помнит тот вечер у речных порогов. Влюбленная парочка, студенты, спустились до Кулдиги в надувной резиновой лодчонке, теплая летняя ночь и одно-единственное мокрое одеяло… Нагишом они забрались под теплый водопад, крепко держались за руки, чтобы их не смыло течением… А на плечи им тяжко обрушивались воды Венты, такое помнишь и через пятнадцать лет. Арнольд собирался на Кавказ, на Байкал, в Тянь-Шань… Где это все? И путешествия в Италию скорей всего ей не дождаться… Что делать двум замшелым старикам в Италии, разлюбившим друг друга еще до, до… до времен Моисея…