Гений. История человека, открывшего миру Хемингуэя и Фицджеральда - Эндрю Скотт Берг

Однако даже после публикации книги осенью 1926 года Хемингуэй продолжал размышлять над эпиграфом. Он спросил у Перкинса, не стоило ли им вырезать слова «Суета сует, молвил проповедник». Он считал, что это может усилить «главный посыл» книги, заключенный в том, что «лишь земля одна вечна». Перкинс снова с ним согласился. «Взаимоотношения человека и земли были сильнейшим мотивом в “И восходит солнце”, – написал он Хемингуэю. – Большинство критиков его не отметили, но я часто сомневаюсь, что эмоцию в чистом виде… может почувствовать… читательский класс. Я верю, что более приземленные люди все поняли».

Дочь Макса, Берта, вспоминала, с каким облегчением оба ее родителя читали отзывы в колонке воскресных книг, особенно заметку Конрада Эйкена[106] в «Herald Tribune»:

«Если в наши дни и существует книга, в которой диалоги были бы прописаны лучше, я не знаю, где ее искать. Они переполнены живым ритмом и выражениями, паузами, ожиданием и намеками, а также быстротой разговорной речи».

Коллега Макса, Роджер Берлингейм, вспоминал много лет спустя, что «И восходит солнце» смогло «убедить редакторов вроде Макса Перкинса, что, хоть новое поколение и потеряно, оно может найти себя в писательском мастерстве, которого у представителей старшего поколения уже почти не осталось».

Говоря о продаже романа, которая выросла с восьми до двенадцати тысяч экземпляров, Макс написал Эрнесту:

«Солнце восходит, причем все выше».

Следующей весной Дональд Фрид, один из партнеров издательства Boni & Liveright, навестил Хемингуэя в Париже и предложил ему щедрый аванс, надеясь таким образом вернуть его под крышу их фирмы. Эрнест наотрез отказался, сказав, что не намерен даже обсуждать это, так как чувствует себя вполне комфортно в Scribners. Писатель знал, что издатели активно рекламировали «И восходит солнце» еще до начала официальных продаж, в то время как другие от него отказались. Хемингуэй верил, что именно эта реклама позволила поднять продажи до отметки в двадцать тысяч экземпляров. В то же время он не осознавал поддержки, оказанной самим Перкинсом.

Почтовый ящик Scribners каждую неделю переполнялся разгневанными отзывами на роман, и их все сразу же относили Перкинсу. «И восходит солнце» запретили к продаже в Бостоне, повсюду находились исполненные отвращения читатели, требующие если не извинений, то хотя бы сносного оправдания тому, что Scribners потакает низменным желаниям публики. Перкинс стал своего рода экспертом по ответам на письма вспыльчивых посягателей на респектабельность дома Scribners. Он все еще получал письма, посвященные «матерщиннику и вульгарному хвастливому выскочке Ф. Скотту Фицджеральду».

«Издание книги, конечно, не зависит от персонального вкуса издателя. Он всецело подчиняется требованиям профессии находить и выводить в свет работы, которые могут иметь вес в литературном мире, обладают должными литературными достоинствами и могут грамотно раскритиковать современный мир», – ответил Перкинс одному из читателей Хемингуэя. Он добавлял также:

«Для книг такого характера можно выделить две позиции: первая заключается в том, что порок нельзя демонстрировать в чистом виде, так как это было бы неприятно, а вторая – в том, что именно поэтому такая демонстрация и имеет вес, так как все то, что отвратительно и ужасно обречено на ненависть. Но если порок игнорировать и скрывать, он покрывается соблазнительным блеском. И до сих пор непонятно, какая из этих позиций вернее».

Пока Перкинс сражался с обрушившейся на Хемингуэя критикой, сам Хемингуэй преодолевал новые трудности, на сей раз не литературные, но супружеские. Он и его жена Хэдли, от которой у него был сын, решили подать на развод.

Как и все странные вещи, писал позже Хемингуэй, ситуация началась «невинно». В книге «Праздник, который всегда с тобой» он описывал начало их затруднений:

«Незамужняя молодая женщина на время становится лучшей подругой другой молодой женщины, замужней, живет с ней и ее мужем под одной крышей, а затем, сама того не осознавая, не нарочно, но неотвратимо занимает место его жены».

Этой подругой оказалась роскошная девушка из Арканзаса, модный редактор парижского «Vogue», Паулина Пфайфер.[107] В июле 1926 года Эрнест сообщил жене, что они с Паулиной влюблены друг в друга. Посвящение «И восходит солнце», а также перечисление гонорара стали прощальными штрихами их брака. Вскоре Хэдли встретилась с Максом Перкинсом, а после написала об этой встрече:

«Я была приятно удивлена, какое изумление он выразил, узнав, что Эрнест променял меня на другую (пусть и лучшую) женщину. Я поняла, что превратилась для Хэма в дополнение и он искал кого-нибудь, кто сможет его вдохновить. Иногда люди просто становятся чересчур близки».

Иные супруги не расстаются именно потому, что умеют соблюдать дистанцию.

«Макс и Луиза были довольно странной парой. Противоположности притягиваются, но они никогда ничем не занимались вместе. О, они любили друг друга, достаточно только вспомнить, как Макс, тяжело работая в Нью-Йорке весь день, стремился домой, потому что ему не терпелось увидеть своих девочек. Но Луиза – она никогда не мечтала о том, чтобы застрять в четырех стенах. И как только у нее появилась семья, она изо всех сил пыталась от нее убежать», – говорила Джин, сестра Луизы.

В середине 1920-х годов Луиза все активнее проявляла свой талант драматурга, автора любительских местных постановок, а также актрисы. Макс это не одобрял – как театр в целом, так и актерство в частности. Он решил, что супруге стоит посвятить себя написанию рассказов и романов, и в 1925 году, желая как-то подтолкнуть ее к драматургии, показал Скрайбнерам одну из ее детских пьес – «Червовый валет».[108] Они напечатали ее в крупном формате с красочными иллюстрациями Максфилда Пэрриша, друга Перкинса, который жил на противоположном берегу реки Коннектикут в Виндзоре. Коллекционеры считали эти иллюстрации одними из самых дорогих работ художника. В 1926 году Луиза сдалась на уговоры мужа и оставила драматургию ради писательства, проявившегося в двух прозаических пробах пера – рассказах под названиями «Формула» и «Другие радости».[109] Произведения были проданы, один – в Harpers, другой – в Scribners, без всякого влияния со стороны Макса. Он считал, что легкость, с какой ей удалось влиться в печать, весьма показательна, и воодушевил ее на третью попытку. Все их дочери вспоминали, как папа говорил, будто мама еще втянется в это дело:

«Мама могла бы стать второй Кэтрин Мэнсфилд[110]». Луиза же считала, что эта карьера и в подметки не годится актерской, но очень хотела сделать супругу приятное. Энергия Луизы прорывалась с перерывами: иногда между написанием рассказов пробегали годы, но все же ее литературные навыки и мастерство стабильно росли. Написанные под девичьей фамилией истории выходили легкими с точки зрения сюжета и изысканными по структуре. Даже ее первые попытки писать содержали весьма проницательные наблюдения и глубокую внутреннюю страсть. Хотя ни один из рассказов и нельзя было назвать автобиографическим, их героинями всегда были нервные женщины, чаще всего старые девы, или вдовы, живущие в живописных (и детально описанных) местах, но задыхающиеся в своем замкнутом существовании.

Однако новое увлечение Луизы оказалось дорогой роскошью. Как объяснил это Макс Фицджеральду, «каждый раз, когда она приступала к новой истории, чувствовала, что сможет на ней немного заработать, и это делало ее немного несдержанной: задолго до окончания работы над рассказом она тратила в четыре или пять раз больше денег, чем могла бы получить».

После года, проведенного в Нью-Кейнане, Луиза и Макс пришли к выводу, что они поступили правильно, переехав туда, хотя бы потому, что здесь у них появилась интересная компания. Перкинсы продолжали видеться с Колумами, причем чаще, чем с кем-либо другим. В том году Молли пришла к ним однажды вечером с первыми четырьмя страницами книги на тему литературной критики. Она назвала ее «Широко распахнутые глаза и крылья». Эта книга отражала ее веру в то, что «критика должна быть эмоциональной, а литература не должна оцениваться в рамках устоявшихся интеллектуальных норм», – сказал Макс Скотту Фицджеральду. И также добавил:

«На тот момент я уже отдал должное ее уму, но тогда я был ошеломлен: эти четыре свежие идеи были изложены с поразительной ясностью, а ведь я так часто утверждал (как и многие другие), что женщины не способны мыслить абстрактно. И теперь я бы с радостью записался в ряды феминистов, со всей моей девичьей толпой».