Сечень. Повесть об Иване Бабушкине - Александр Михайлович Борщаговский

хотят — дадут паровоз, а не захотят — не допросишься...

Вокруг шныряли подозрительные лица, военные и штатские, — подталкивали ссыльных локтем, теснили плечом, пускали в лицо цигарочный дым. Скалил белые зубы чубатый унтер, держась поближе к Маше.

— К вам пришли инженеры, — продолжал Драгомиров. — Сегодня и они бессильны: забастовка лишила их власти.

— Пущай крест кладут! — высоким голосом завопил пожилой солдат; и он терял снисхождение к забастовке.

Инженеры обнажили головы и осенили себя крестом.

— Орлы! — ободрился полицмейстер. — Государь отпустил вас по домам с почетом, при оружии, неужели вы будете спокойно смотреть на самочинство и разбой!

Толпа недобро качнулась, над перроном взлетела шапка, раздался выстрел и чей-то истошный, лесной, надрывающий нервы крик. С головы Абросимова упал сбитый казачьим офицером малахай, обнажилась седоватая, в редком волосе, голова. «Только бы никто не побежал, не бросился под вагон, — Бабушкин уловил настороженный скрип снега по другую сторону состава. — Нас тут немного, и можно кончить дело прежде, чем услышат в депо и подойдет рабочая дружина». И будто сорванный с места тем же подозрением, Абросимов вспрыгнул на перрон и протиснулся к Драгомирову.

— Дайте и нам повиниться, господин хороший, — сказал он спокойно, хриплым, будто и впрямь повинным голосом, и полицмейстер соскочил со стула. — Я, правда, и без стула длинный, а всякому попу, даже и худородному, амвона хочется.

— Держи! — Снизу ему бросили малахай. — Уши поморозишь!

Абросимов поймал шапку, но надевать не торопился.

— Чего об ушах тужить, если мне голову с плеч сулят! Все верно говорили их благородие: мы задержали три вагона теплых вещей: рабочие, смотрите, в пальтишках мерзнут, а чужого не берут. Шли эти вагоны не в Харбин, не к увечным воинам, а от них. — Зажмурив глаза от боли, он натянул малахай и постоял, тиская уже закрытые уши. — Сил нет терпеть... а хотел услужить офицеру. В Петербург шли эти вагоны и в Нижний: генералы наворовали. Угоняем паровозы? — Он будто задумался, принять ли и эту вину. — В Россию гоним, что под рукой, старье даже — гоним, машинист иной раз на ногах не стоит, а мы велим — и едет, едет, чтоб солдатскому эшелону часу лишнего не оставаться в Иркутске. Это власти боятся маньчжурского солдата в Россию пускать, а нам оно и лучше: пусть едут домой и расскажут правду о войне...

— Вяжи его, братцы! — крикнул чубатый унтер.

— Повяжешь, погоди... — сердито отмахнулся Абросимов. — Я сам на плаху взошел. Скажите на милость, зачем мне, рабочему человеку, в Иркутске вас держать? Вас забастовкой пугают; а она вот — забастовка, стоит голодная, глаз не прячет. Нам не нужны ваши штыки...

— Гоните его, хама! — раздался надменный голос подполковника Коршунова.

Драгомиров воспрял духом: брошенные в толпу слова Коршунова произвели действие, — пала зловещая тишина, поунялась разноголосица, люди подобрались, будто в ожидании приказа.

— Три паровоза! — выкрикнул Абросимов, не теряя и секунды, и выкинул на пальцах то же число. — Прошлой ночью три паровоза стояли на путях. Их угнало начальство; один на станцию Зима и два в Иннокентьевскую, рядом. В Иннокентьевской рота каширцев охраняет депо.

Кому поверить? А что, как правда рядом готовые паровозы и все само собой разрешится без крови? Но зачем же полицмейстер в стужу, на ночь глядя, надрывал глотку, если он мог приказать каширцам привести паровоз?

— И ты положь крест, мужик! — нашел выход солдат: инженеры крестом поддержали генерала, пусть и этот вспомнит о боге.

Абросимов растерялся, не принимал сделки: честное и открытое слово выше божбы.

— Испугался! — крикнул унтер. — Все они христопродавцы!

— На него офицеры страху напустили, — пришел на выручку Бабушкин. — Он и забыл, какой рукой крест кладут. — Абросимов наконец перекрестился. — Пошлите с ним команду и офицера построже, — предложил Бабушкин, уже стоя на перроне рядом с полицмейстером. — Он покажет, где паровоз, а обманет, — делайте с нами, как полицмейстер велит.

Он дело предложил — простое, несомненное, без проигрыша для эшелона. Солдаты приняли его условия, они позволяли все решить миром, а Коршунов и не подозревал, что все сделано иркутским начальством так бездарно и дурно. Подкатила дрезина. Абросимов прихватил с собой машиниста — на случай, если каширцы отпустили домой машинистов. Солдаты смотрели вслед дрезине, прислушивались к затихавшему ее скрежету, к тонкому, визгливому голосу стылых колес, а когда дрезина скрылась за товарным складом, они увидели на стуле человека с веселыми глазами.

— Неужто оттого, что на вас, мужиков, надели мундиры, вы стали другими людьми и вам меньше нужна свобода? — спросил Бабушкин. — Или вы не поняли, чего от вас хотят, зачем везут в Россию, не безоружных, как всех, а при оружии?

— Прежде сроку не митингуй! Будет паровоз — валяй!

— Заткните ему глотку!

Коршунов молчал. Торопить людей теперь опасно, как бы не раскололся поезд, как это уже случалось с другими. Впереди у них восемь — десять дней пути, они увидят ласку начальства и угрюмость страны; вдоволь мяса и хлеба, фронтовую чарку, а от попутных людей — проклятье, брошенное в спину; торопить их не надо.

— А если и народ за оружие возьмется? — размышлял Бабушкин. — Возможно такое? Еще бы невозможно, когда людям невмоготу терпеть. Если народ возьмется за оружие, а вас против него поставят, тогда как? Война! Брат на брата! Как же не спросить себя: хочу я такой войны или не хочу? Вы не жандармы, вас от земли взяли или с фабрики, туда и вернут, не в барские кресла. Как же вы будете целиться в нас, это только палачу легко...

— Уби-и-л-и! — тонкий, бабий вопль раздался позади.

Огибая заиндевелый угол вокзала, на перрон двинулась темная ватага, городской сброд — дворники, лавочники, оставшиеся в эту пору без товара, сахалинцы, пристав в темной шинели и двое в кровь избитых георгиевских кавалеров. Они остановились под окнами вокзального буфета, чтобы солдаты увидели разбитые лица, изодранные гимнастерки под расхристанными шинелями. Узкогрудый солдат с сонными, несмотря на кровь, глазами предался в руки чубатого унтера и повис на нем, а второй, мордастый встрепанный крепыш, порывался говорить.