Кровь на мечах. Нас рассудят боги - Анна Гаврилова

Тут же пришла запоздалая мысль – нужно было снять матчу…

Ее сменила куда более страшная догадка: а может быть, эта буря – порождение богов? Кара? Может быть, море не успокоится, пока не поглотит всех?

Владыка Киева закрыл глаза, взвыл, взывая к божьей милости.

Ударило в ноги, он дернулся, не сразу понял, что случилось, – кормщик катался по доскам, из пробитой головы хлестала кровь. Знакомый десятник боролся с отпущенным на волю ветра и вод прави́лом. У него не получалось, но пока именно прави́ло и спасало ему жизнь, как только отпустит – окажется во власти моря.

Огромные волны швыряли беззащитное суденышко, как щепку, накатывая одна за другой. Пучина ревела и клокотала, разевая бездонную глотку, стрибы завывали над самым ухом. Едва корабль падал в пропасть, над ним вздымалась водяная гора. Невероятный, невозможный ураган даже не думал утихать, но грозовая туча светлела, непроглядная ночь превратилась в сумерки.

И едва Осколод перевел дух, в уши врезался крик, полный нечеловеческого отчаяния. Он не понял смысла, но вскоре и сам увидел то, о чем выл несчастный.

Неумолимая стихия несла Оскольдовы лодьи назад, на север, но не к спасительному брегу, а на отвесные прибрежные скалы. Вихрь гнал их навстречу неминуемой гибели – десятки и десятки судов, иные сталкивались в этом кружении, опрокидывались днищем вверх, люди летели за борт, на прокорм все еще голодному Ящеру.

В объятьях бескрайнего моря выжить можно, а здесь…

Осколод едва не расцепил руки, вместо слов молитвы из горла вырвался единственный крик, чтобы тут же раствориться в нарастающем грохоте:

– Дира!

Лодью в который раз подбросило, мачта с оглушающим скрежетом переломилась. Осколод успел разжать руки, попытался уйти от удара, но падающая махина все-таки задела. Уже теряя сознание, князь понял – конец.

Глава 6

Новая жизнь отличалась от старой примерно так же, как рыбная похлебка от жареного поросенка. Теперь Добродей жил вместе с дружинниками и, хотя работы было много, выполнял ее с удовольствием. Особенным счастьем были поручения старших. Сперва только подай-принеси, но после, глядя на рвение Добродея, стали доверять важное.

Другие гридни приняли Добрю мирно, ни единого злого взгляда. В друзья не набивались, но в приятели просились, а юнец и не отказывал. Вместе куда веселее, чем одному.

Несколько раз Добря вместе с Живачом присматривал за поединками отроков… Нет, Добродей не мстил, просто объяснял, что к чему. Живач почти не вмешивался, но хохотал громко, после другим рассказывал, мол, настоящий воевода растет!

Но самым любимым занятием стали конные объезды. Глядеть на Киев из седла гораздо приятнее, чем с высоты собственного роста. Да и горожане встречают и провожают с почтением, некоторые и вовсе кланяются. Добродей ловил восхищенные взгляды мальчишек и парней, всячески сдерживался от улыбок.

«Эх, – рассуждал он, – увидели бы меня рюриковские! Вот бы визгов было!»

Впрочем, здешние тоже не молчали…

Визжали, конечно, девицы. Одна так и вовсе повадилась… цветочки под копыта лошади бросать. Глупая. Добродей даже опасаться начал – как бы чего не вышло. И едва мелькало на улице синее платье и длинная коса с синей же лентой, старался оказаться поближе к другим. Но девица была настырная…

«Тьфу на тебя! К мамке иди!» – возмущался Добря мысленно и как можно выше задирал нос.

Глупая девица никогда не поймет, что настоящий воин за юбками не бегает, настоящих воинов другим берут… Соболиными бровями, например…

Но кое-что всерьез омрачало жизнь Добродея. Впрочем, это волновало всех служителей Осколода. Хазары.

Хазарские купцы распоясались, а вслед за ними обнаглели и остальные. Все чаще дружинникам приходилось разнимать драки хазаров да булгар, ставить чернявых на место. Те вроде как соглашались, дескать, полностью подчиняются княжеской власти, но, едва дружинный дозор скрывался из вида, вновь принимались за старое. Народ полянский роптал, Дира пыталась усмирять, только власть княгини ни в какое сравнение с властью князя не идет…

Осколода ждали к зиме. Едва на деревьях появились золотые листочки, княгиня начала высылать конные дозоры. Добродей тоже ездил высматривать Осколода. Привставая в стременах, искренне мечтал первым разглядеть паруса. Да, поминая, как шли с Лодочником супротив Ловати, знал, трудно воям с Днепром сладить. От порогов точно пехом двинутся.

Когда деревья оголились, а земля разжирела от обильных дождей, в общий дом пришло смятение. Дире уже не приходилось высылать отряд навстречу князю – сами ехали, без приказа. И когда черноту почвы укрыл тонкий снежный покров – тоже…

– Сегодня ты пойдешь, Добря, – хмуро бросил старший дружинник. Он пристально вглядывался в горизонт, моросящий дождик серебрил и без того седые волосы.

Добродей не понял, чего хотят, но охотно кивнул. Тут же чихнул – сырость и холод не прошли даром. Лошадка под Добрей дрожала, недовольно прядала ушами.

– Поворачивай! – приказал старший и пустил коня рысью.

Из-под копыт летели комья земли вперемежку с мокрым снегом, сверху падали острые иголочки дождя. Добря, наконец, понял, о чем говорил старший, едва не поперхнулся вздохом. По спине пробежал мороз, на лбу выступил холодный пот, глаза чуть не лопнули. Хотел было догнать дружинника, отказаться, но побоялся.

На княжеском дворе – унылая осень. Тут нет снега, сплошное черное месиво. Оконца княжеского терема глядят с грустью. Челядь ходит неспешно, как гуси на выпасе, глядит с опаской. Добродей почувствовал, как сжимается сердце, как душу обволакивает ледяная корочка.

– Еще скажи, больше высматривать не поедем. Без толку, – пробасил старший.

– Но почему я? – нерешительно начал Добря.

– Ты молод, – хмыкнул дружинник. – Глядишь, тебя княгиня ничем тяжелым не огреет. Женщина все-таки. А женщины детей любят…

Возразить нечего. Разве что заявить, не ребенок он. Но Добря однажды уже пытался доказать седобородым, дескать, взрослый. Позорно получилось, даже слишком. И хоть воины потешались без злобы, второго раза не выдержит.

Добродей шагнул на крыльцо, остановился в замешательстве и все-таки вошел внутрь. Тут же встретил стража. Глядя в его широкую спину, протопал по лестнице и оказался у массивной двери. Он не успел вздохнуть, а дверь уже распахнулась, взору представилась спальня княгини. Страж легонько толкнул в спину, пришлось подчиниться.

Дира сидела у окна. Руки сложены на коленях, чинно, как и подобает княгине. Взгляд устремлен вдаль. Лицо печально, румянца и в помине нет. Добря смотрел и не знал, повернется ли язык сказать что должно.

– Княгиня, – дрожащим голосом обратился он.

Повернулась не сразу, взгляд задумчивый, но глаза сияют пуще звезд. Губы тронула легкая улыбка, слишком грустная, чтобы быть достойной этой прекрасной женщины.

– Ты принес дурные вести? – догадалась она.

Не в силах говорить, Добродей кивнул.

– Ну, ничего… Может, завтра боги смилостивятся.

К горлу подступил ком, Добродей пытался его проглотить, но не смог.

– Что-то еще? – Голос Диры прозвучал удивленно, брови взлетели на середину лба.

– Дальше высматривать без толку, – пробормотал гридень. – До весны точно не вернется. Зазимовал он…

Княгиня не дрогнула, только глаза вдруг потухли и заполнились горючей влагой.

* * *

Зато весна случилась по-настоящему радостная. Еще снег не сошел, не отзвенели капели, когда гридень Златан распахнул дверь общего дома и переступил порог. Только неудачно, споткнулся тут же покатился кубарем.

– Едет! – прокричал он, еще не встав с колен.

Вопросов никто из дружинников не задавал. Старший тут же рванул к княжескому терему, Диру обрадовать. Остальные торопливо надевали брони и плащи, мчались к конюшне. Добродей побежал вместе со всеми, отчаянно надеясь, что рот от улыбки не порвется.

Влетев в седло, мчался к пристани. После, вслед за самыми нетерпеливыми, по берегу Днепра. Копыта то утопали в грязной жиже, то с хрустом проламывали ледяные корки снежного наста. В низинах снега до сих пор по колено и холодно, как в могиле.

Радостное солнце припекало по-летнему, но ветер по-прежнему ледяной. Заметив это, кто-то из старших пробормотал:

– Не к добру…

Так и вышло.

Лодьи Осколода не мчались, подгоняемые ветром, а ползли вдоль берега. И было их всего две. Под пузатыми бортами, как сонные муравьи, копошились поденщики-бурлаки.

Добря все понял, обо всем догадался, но прикусил язык. Так же поступили и другие…

Князь заметно постарел, глаза, что прежде светились, будто самоцветы, потухли. Он сглотнул ком в горле, предвкушая скорые расспросы, по спине побежал холодок.

Ему казалось, что зимовка в чужих краях приглушила боль поражения, да не тут-то было. Возвращение в родную землю всколыхнуло болезненные воспоминания, вернуло картине крушения позабытые краски. Не сразу, но Осколоду придется рассказать людям, что приключилось…