За Русь святую! - Николай Андреев

Метелей и морозов, в отличие от прошлых дней, не было. Припекало солнышко, солнечные зайчики игрались на глади Невы и на мостовых, наводненных гуляющей публикой (то есть в большей части бездельниками) и рабочими, высыпавшими на демонстрацию под плакатами "Даешь хлеб!" (то есть теми, кто работать не хотел, найдя прекрасный для этого повод).

— Эй, люди, да до чего ж страна дошла. До чего народ довели? Еды нету, хлеба нету, сахара нету, денег нету! Айда с нами! Айда требовать хлеб! Айда требовать отдых и деньги! — слышались крики агитаторов, несших плакаты и транспаранты.

К ним потихоньку присоединялись простые прохожие и некоторые рабочие. Мелькали подростки, лихо сдвигавших набок тужурки и кепки, некоторые особенно разбитного и бешеного вида люди. Кто-то из них кинул расшатавшийся камень из мостовой — прямо в витрину продуктового магазина. Еще не осели на земли осколки, как в лавку хлынул народ, хватавшие еду. А булки и буханки падали на землю, втаптывались в снег и грязь. Кто-то из прохожих, вовремя спрятавшийся в переулке, подумал, что эти-то точно не голодные: голодный еду портить не станет, не станет мешать хлеб со снегом.

— Долой буржуев, долой правительство, долой войну, долой! — уже кричали в толпе, хлынувшей по Пороховому шоссе, Императорскому проспекту и многим другим улицам из окраин к центру. А толпы все ширились и ширились, вбирая в себя хулиганье, праздных студентов и многих рабочих.

Кое-где затевались митинги. Какой-нибудь возомнивший себя великим оратором человек вещал слушавшим о том, что дальше так жить нельзя, что правительство ничего не хочет и не может сделать, что царь молчит, что есть нечего. Иногда таких вот краснобаев брала под руки полиция, но тогда толпа просто уходила на другие места, и там все начиналось по новой.

— Ну что, Александр Иванович, пора бы и начинать трубить в Иерихонскую трубу, — заметил между делом Родзянко, получая вести о положении в разных концах города. Вот оно, то, что и требовалось: волнения, которые показывают, что нынешнее правительство не в состоянии утихомирить народ и дать ему то, что он требует.

— На Ваше усмотрение, — Гучков меланхолично просматривал газеты. Все шло так, как и было задумано. День, от силы — два, волнение спадет, и можно будет начать давить на правительство. Все шло как по маслу.

Николай читал телеграммы Родзянко и Шульгина, которые в один голос кричали о том, что в столице неспокойно.

— Какие же все-таки они неуравновешенные, им везде видится революция. Ждали так долго, и удивляются, что она никак не придет, — царь брался за доклады Протопопова, уверявшего, что все спокойно и что все под контролем, да и остальные твердили о "здоровой" обстановке в Петрограде и редких выступлениях, главным требованием которых было дать хлеба. Николай не понимал, откуда такие проблемы, если муки и продуктов хватит на две-три недели, да и вагоны с юга идут с новыми запасами.

Кирилл Владимирович переговорил по телефону со Львовым и Милюковым, заверил их, что в любой момент готов поехать в Ставку, просить Николая вместе с другими предоставить ему полномочия по наведению порядка. И, едва положив трубку, принимался за карту Петрограда. Он по памяти пытался восстановить все очаги будущего сопротивления и революции. В принципе, любой здравомыслящий военный смог бы враз разогнать бунтовщиков. Однако, к сожалению, здравомыслящих на верхах в Петрограде просто не осталось…

Сизов закончил работать над бумагами, отложил в сторону карты города, смежил веки и глубоко-глубоко вздохнул. А утром толпы снова вышли на улицу, уверенные в своей безнаказанности, попробовавшие пряного вкуса анархии и погромов…

— Прочь с дороги! — выкрикнул седовласый водитель трамвая, высунувшись из окошка. Прямо на рельсах собралась кучка петроградцев, с камнями и палками в руках. — Зашибу!

Но люди не слушали, и пришлось остановить машину. Пассажиры, сначала не понимая, что происходит, прильнули к окнам: трамвай начал качаться. А через мгновенье бросились на выход: толпа вот-вот должна была опрокинуть машину. Некоторые особо ретивые даже кидали камни вслед спасавшимся пассажирам…

— Бей дармоедов! — треск стеклянных витрин. Громили магазины и лавки. Продавцы торопились спасти в безопасном месте, пока зверевшая по минутам толпа выворачивала и корежила их заведения. Нескольким не повезло, и их избили, не удовлетворившись грабежом.

— Не стрелять. Запрещено применять оружие! Не стрелять! — надрывался офицер городовых.

Умудренный опытом разгона демонстраций еще пятого года, он любил повторять: "Да, вот это было время! Содом творился в стране, да только люди с головой на верхах сидели. А нынче ж…". Иван Сидорин и сам был рад пальнуть для острастки в хулиганье, да только нельзя было.

Городовой огляделся. С ним было четырнадцать человек — и это против более чем двух сотен. Они пытались оцепить один из переулков у Невского, да куда там!

— Эх, пугнуть бы этих бандюков! Как же их охолонить-то иначе? — в сердцах бросил Сидорин. Он увидел, что в толпе началось какое-то брожение, и внезапно из гущи людей полетели куски льда, доски, булыжники из мостовой. Петьке, только-только пришедшего на службу, задело правый висок льдиной, кровь замарала мундир и начала капать на снег.

— Отходим, назад! Берегись! — и снова забили по мостовой рядом с городовыми камни, мусор и осколки льда. — Эх, пальнуть бы!

И вдруг — хлопок выстрела. Сидорин почувствовал, что его тело холодеет и как что-то липкое течет по его животу. Он опустил голову вниз, а потом завалился на ставший грязным снег. Не стало бравого городового, пережившего кошмар первой русской революции…

То же самое творилось и на других улицах, лишь с небольшими отличиями.

— Назад! Не показывать спину! Спиной не становиться! — и несколько слов отборным матом, "для понимания большего". Полиция просто не могла справиться с толпами, лишенная даже возможности отвечать выстрелами на град мусора и льда со стороны волнующихся толп.

А с людьми творилось что-то странное, жуткое. Копившаяся многие и многие месяцы злость наконец-то нашла свой выход. В глазах застыло озверение, кровь приливала к вискам, лица превращались в животные морды. Особенно страшное зрелище представляли собою нищие и чернорабочие. Голодные, озлобленные, замерзшие, они громили лавки с особым остервенением, первыми бросались на немногочисленных городовых, выкрикивали угрозы всем и всему, и, не получая никакого отпора, храбрились все больше и больше…

— Александр Иванович, а Вам не кажется, что события выходят из-под контроля? Люди и не думают успокаиваться, — Георгий Евгеньевич Львов разговаривал по телефонному аппарату с Гучковым. Даже при больших помехах и плохой слышимости можно было легко уловить в голосе председателя Земгора волнение и растерянность. Ведь все должно было протекать более спокойно, иначе, такого не учли совершенно при обсуждениях переворота.

— Успокойтесь, Георгий Евгеньевич, это скорее всего просто провокация Протопопова. Вот увидите, самых буйных соберут на площадях, а потом начнут уничтожать без пощады. Того же самого мнения и левые партии. Все в порядке, дорогой мой Георгий Евгеньевич, волноваться не стоит.

Кирилл Владимирович кое-как смог добраться до Мариинского дворца, там как раз проходило заседание нескольких членов правительства. Министры были в растерянности: градоначальник считанные минуты назад запросил казачьи части. Балк утверждал, что иных способов наведения порядка у него нету. Если же не справятся казаки — придется вводить военное положение. Чего доброго, все это могло вылиться в настоящую революцию.

— Я вас уверяю, господа, — Протопопов, в своем бессменном жандармском мундире, спокойно и ровно убеждал кабинет в том, что все в порядке. — Казаков можно ввести, можно. Но до особенно опасного оборота не дойдет, я вас уверяю. Мы сможем успокоить столичных жителей. Надо просто подождать, все само собой уляжется. Спокойствие, только спокойствие.

Голос Протопопва стал воистину сахарным.

И Кирилл Владимирович, несмотря на то, что вроде и не имел право голоса, поднялся с места и, легко вздохнув, заметил:

— Если уже меня пытаются остановить на улице, если уже семье Романовых нет прохода в столице, то что говорить о простых обывателях? — Сизов просто не мог удержаться от воспоминаний о то, что произошло считанные часы назад…

Визг тормозов. На этот раз Кирилл решил воспользоваться автомобильным экипажем, причем сел за руль лично: не доверял он никому управление машиной в такой сложной обстановке. И не зря. Возвращаясь после посещения Арсенала, Кирилл попал на Воскресенской набережной прямо в гущу событий. Здесь, правда народ еще ходил с плакатами и транспарантами, а не револьверами и камнями, но все равно — было очень неспокойно. Кирилл раздумывал, как бы объехать толпу, как события закрутились с ошеломительной скоростью.