И поджег этот дом - Уильям Стайрон

– Привет. – Не буду лгать о моих тогдашних чувствах к Кассу: мне он казался неприятным алкоголиком и вообще гвоздем в сиденье.

Не успел я ответить, как он повернулся к Крипсу:

– Добрый вечер, Signor Regista, come va?[79] Как делишки в киношке? Гребем лопатой?

– Va bene, Касс. Come state? Un po'troppo vino stassera?[80] – Крипс смотрел на него с улыбкой, но улыбка была грустная и обеспокоенная.

Касс привалился к балконной решетке, отчего она задрожала и запела. Он глядел на нас горячими запавшими глазами, с мокрой губастой ухмылкой, тяжело дыша, и кожа у него на лбу беспрестанно двигалась.

– Скажи мне вот что, Signor Regista, – начал он с ухмылкой. – Что сказал хор, когда старик Эдип был в Колоне, – казалось, он вот-вот перекинется спиной через перила, – а старик Тезей уволокся домой?

– Осторожно, Касс. – Крипс протянул к нему руку.

– «Что нам долгие дни! Они больше нам приведут с собой мук и скорби, чем радостей»,[81] – выкрикнул он, а потом взял мой стакан и выпил залпом. – Назад, карапуз, назад, мой кукленок! – Он грозно рассек воздух ладонью, словно невидимым тесаком, заставив Крипса отступить. – Стой тихо, великий седой волшебник кино, и внемли моему плачу! «Что нам долгие дни! Они больше нам пливедут…», извиняюсь, «приведут с собой мук и скорби, чем радостей. Если пережил ты свой век, позабудь наслаждения!» Ого-го! – Рука его соскользнула с перил, снова схватилась; он выпрямился, сунул руку в вырез майки и замер в позе напыщенного провинциального трагика. – Стой тихо, я сказал! «Срок придет…» – продолжаю: «Срок придет – и всех сравняет, лишь раздастся зов Аида, песен, плясок, лир чужда, смерть всему скончанье». – Он перевел дух. – А теперь потрясающая антистрофа. «Не родиться совсем – удел лучший. Если ж родился ты, в край, откуда явился, вновь возвратиться скорее. Так, лишь юность уйдет…»

– Хорош, хорош, – сказал Крипс, подходя к нему. – Хорош. А то вы кончите в саду.

– …юность уйдет… – Он замолчал. Задрав голову, он сливал в себя из стакана последние капли; кубики льда выкатились ему на очки, и по ушам его текла вода. – lo mi sazio presto di vino,[82] – пропыхтел он наконец. – У Мейсона исключительное виски. Душевно идет. – Он сделал шаг назад, к двери, держа перед собой стакан обеими руками, как потир. – Я, пожалуй, еще…

– Хорош, – сказал Крипс – Может быть, хватит, Касс? – При этих словах у него вырвался отрывистый смешок, и я расслышал, как он пробормотал себе под нос: «Нянька при алкоголиках». – Может быть…

– Ну как? – вдруг обернувшись, спросил Касс – Ну как это было, великий седой кудесник киноискусства? Ты уловил безупречность фразировки, акцентов, интонаций – короче, черт возьми, пронзительность исполнения? Каждый слог – как маленький блестящий самородок, извергнутый божественными устами самого Гаррика. Найми меня. Ей-богу, найми. С моим талантом, с этим вот профилем и при твоем котелке у нас все пойдет как по маслу. Барышни забьют кинотеатры от моря и до моря. В зале не будет пары сухих трусов. Ну что, мой Regista? – Толстой рукой он обнял Крипса за плечи. – Послушайся моего совета, гони в шею этих второсортников, этих подержанных эстрадников, этих шутов и оглоедов. Найми мужчину – артиста, который выжмет слезу из бетонщика.

– Касс, – сказал режиссер, – давайте я отведу вас…

– Тихо! Послушай, что мы сделаем. Мы с тобой ударим по ним «Прометеем». Вернем трагедию на землю пепси-колы и мятной жвачки. Честное слово, вот что мы сделаем! Сделаем так, что нашим темным мещанишкам это понравится! Долой голубые мечты и розовые слюни, долой Микки-Маусов! Трагедией угостим их. Чтобы выпрямила им хребты и укрепила суставы, очистила их маленькие душонки. Чего изволите? «Аякса»? «Алкестиду»? «Электру»? «Ифигению»? Ого-го! – Рука его снова нырнула в вырез майки. – «Убийцей быть сестры?… О нет, довольно и матери с меня. Душа с душою хочу с тобой и жить и умереть. Удастся мне, и ты увидишь Аргос».[83]

– Касс, – сказал режиссер, – по-моему, вам надо проспаться. На вашем месте…

– Тихо! – снова сказал Касс. И вдруг замолчал. Он почесал лоб. – Начисто забыл, зачем пришел. – Он глядел озадаченно; вдруг улыбнулся, хлопнул себя по ляжке: – А, черт, теперь займемся мелким воровством! Тсс! – прошептал он Крипсу на ухо. – Никому не скажете? Ни словечка, ни одной душе?

– Не понял, – грустно улыбнулся Крипс.

– Наш блестящий хозяин отлучился? Друг Мейсон отлучился? – Он хихикнул, потом сделал таинственное лицо. – Крыса со двора, Regista, – произнес он громким сценическим шепотом, – кошкам игра. А теперь – за проклятым лекарством. – Он отвернулся от режиссера и спотыкаясь ушел с балкона. Мы с Крипсом сделали невольное движение, чтобы остановить его, но поздно: как ошалелый и полуослепший бык, он налетел на скамейку у рояля, опрокинулся через нее – с подогнутыми коленями и умоляюще вытянутыми руками, словно его подстрелили сзади, – и рухнул на клавиатуру под гром диезов и бемолей; мгновение он лежал на клавишах подобно какому-то растерзанному и обезумевшему виртуозу, потом со стоном сполз на пол, рука протащилась по клавишам в залихватском глиссандо.

– Господи! – прошептал Крипс, и мы кинулись к нему на помощь. Но пока мы подбежали, он успел встать на ноги и равнодушно щупал себя – целы ли кости.

– Обошлось, Regista, – сказал Касс. Он тупо глядел на рояль. – Кажется, я мог сломать…

– Все, Касс, – сказал режиссер. – А ну-ка, домой.

Мы подхватили его под руки и повели к открытой двери. Дышал он отрывисто; от него разило вином и потом.

– Послушайтесь моего совета, – сказал режиссер. – На боковую.

Касс, все еще тыча себя в разные места, остановился перед лестницей.

– Пока, – рассеянно ответил он. – Пока. Ладно. – Потом очень осторожно, цепляясь за мраморные перила, спустился во двор. Мы остались вдвоем. Крипс покачал головой.

– Человек медленно убивает себя, – сказал он. – Никогда в жизни не видел, чтобы так глушили вино – куда до него моему другу Верней.

– Почему он пьет?

Мы вернулись на балкон.

– Я его в глаза не видел до приезда сюда. Понятия не имею, что он такое, – но тип. Он у Мейсона на каком-то крючке. – Лицо у Крипса стало злым и мрачным. – Я видел такую низость, – вырвалось у него, – такую гнусность, вы не поверите, если… – Голос его затих.

– В каком смысле? – В этом дворце творились какие-то таинственные дела, и мне хотелось в них разобраться.

– Ничего интересного. – Он взглянул на свои часы. Затем, без всякой связи с предыдущим или как будто новая мысль осенила его при взгляде на часы, сказал: – Век распустех. Не остережемся – они нас всех затащат в болото. – И угрюмо замолчал.

Где-то в городе ударили часы. Когда Крипс отвернулся и стал задумчиво смотреть на огни в море, я подумал, что никогда еще не встречал человека, которого так переполняло бы горькое уныние. Одинокий вибрирующий удар колокола затих, замер; был час ночи. Из окна прямо под нами снова грянул «Дон Жуан», страстно, бурно, обольстительно – и очень громко, словно кто-то со злости включил проигрыватель на полную мощность. «Rinfrescatevi! – гремел Лепорелло над флейтами и скрипками. – Bei giovinotti!» И понеслось в черной ночи, отражаясь от дальнего, в лунных пятнах, склона долины – такого далекого и вместе с тем близкого, – над берегом моря, над лодками и мерцающими огнями: «Eni caffé! Cioccolatte!» – и дальше, бог знает куда, в Калабрию, в Сицилию. Когда заиграла музыка, блестящее общество у бассейна вздрогнуло и недоуменно повернуло головы, насторожилось, как стадо животных у водопоя.

– Посмотрите-ка на них, – медленно проговорил Крипс. – Знаете, Касс не так уж далек от правды. Посмотрите на них, а? Величайший вид искусства создан человеком, а что перед нами? Пустота… Cosa da nulla[84]… ничто… Мы даже не варвары. Мы шарлатаны. – Он зевнул. – Пойду попробую лечь. У вас бывает бессонница?

– Редко, – ответил я.

– Позвольте дать вам совет. Ведите размеренную жизнь, не надрывайтесь ни по какому поводу, забудьте… ну, добросовестность, усердие – или кончите, как я. Знаете, я лежу, задремываю и вижу сон. В этом сне я всегда жертва. Мою душу оспаривают профессиональный игрок в гольф, эстрадный певец и девица тамбурмажор. Из ночи в ночь. Иногда побеждает эстрадник, иногда игрок в гольф. А чаше – девица. Она стоит и вертит задом, а потом затаптывает меня до смерти. – Он помолчал. – Слушайте…

«Дон Жуан» смолк. Теперь, буйная и горестная, и до стыда, до мурашек красивая, вырвалась в ночь американская деревенская песня – резкие голоса, полные пророческого жара, мужской и женский, и звон стальных гитарных струн. Только ли громкость была виновата или же полузабытая тоска по музыке родных краев – не знаю; но мне показалось, что я никогда в жизни не слышал ничего более красивого и ужасного, и южные голоса, южные погоды, пейзажи Юга вытеснили все из головы: