Школа 1-4 - Илья Масодов

Они молча идут пустой деревенской улицей, разбивая прикладами чёрные окна домов, в которых свистит метель, а может быть это птицы смерти поют в глубине безжизненных изб, где лежат, закутавшись в одежду и одеяла даже не мёртвые, а призраки мёртвых, выжженные морозом мумии советских людей. Раньше здесь был колхоз имени Ленина, теперь тут некрополь, белый кладбищенский лабиринт, свежевыкрашенный снегом, и их собственные следы, следы ещё живых, бледнеют на глазах, покрываемые тюлевым саваном вьюги.

Названия этим людям нет, ни в одном секретном сейфе не пылятся свидетельства о них, имена их забыты, словно не рождались они вовсе на свет, их не существует, и тем не менее они есть, я помню их лица, как воочию перед собой, я помню их голоса, словно сидим мы сейчас за одним столом, мои товарищи, в каких пещерах земли спите вы теперь, родные мои.

Наш отряд был создан в двадцать втором году по прямой директиве правительства, и ни один орган власти не знает больше о нём, потому что согласно самой идее нашего государства, согласно теории великого Ленина и практике великого Сталина нет и не может быть повода для нашей жизни, а всё равно она есть, и есть она непрерывная битва, потому что боремся мы со злом, тем, которого не может постичь своей наукой человечество, идущее в свет, так огромно оно, как огромна смерть по сравнению с жизнью отдельной личности. И, может быть, путь к будущему — это светящаяся стеклянная дорога, проложенная среди мёртвого пространства страшного сна, люди не должны знать об этом теперь, им рано ещё это знать, канатоходец не должен смотреть себе под ноги, иначе он упадёт, наступит время, может быть, через сотни лет, и о нас напишут легенды, девушки споют о нас песни, разве это существенно теперь для нас, ведь мы избраны быть впереди, и это наше особое, никому недоступное больше счастье, только Ленин и Сталин знают о нас, они нас сотворили, и мы есть их вооружённая рука.

Яков, о тебе первом скажу я, ты ведь был и остаёшься нашим командиром, хотя чин военный тебе и не положен, ты из первых, ещё из тех, кто воевал в гражданку, ты больше всех нас коммунист, потому что стал им тогда, когда за это сдирали кожу и вырезали звёзды на спине, ты родом откуда-то из-под Вологды, большим ростом вышел, усов не брил, ты деревья ломать можешь, а тебя никому не сломить, Яков, на веки вечные. Кто шёл рядом с тобой, тот потерял свой страх и не может вспомнить его лица, будущие люди одну всего статую воздвигнут в память о наших тяжёлых временах, временах борьбы, железную статую, огромную, как гора, и это непременно будешь ты, балтийский матрос, не зная тебя, они всё равно выплавят из серого металла твоё лицо, это суровое лицо убийцы бессмертных богов.

Василий, какой сибирской национальности принадлежишь ты, чукча ты или тунгус, арканил ли твой отец оленей в пегой тундре, окружённый облаком болотных комаров, или бил куницу в лежащих по пояс таёжных снегах, сам не знаешь, и матери своей не помнишь, только когда туго, когда смерть уж совсем близка, молишься ты, Василий, на родном языке, нам всем чужом, зовёшь духов своих древних, креста на тебе, паскуднике, нет, а дважды ты никогда не стрелял, бьёшь без промаха, мужика, бабу ли, старика или ребёнка, правда всегда за тобой. Ты единственный из нас, кто смеётся, Василий, луна и звёзды — вот истинный дом твой, когда-нибудь ты придёшь туда, и тебя встретят те, кого ты любишь.

Ты теперь, Варвара, ну что мне ещё сказать о тебе. Волосы твои смоляные вьются, как козья шерсть, любишь ты лицо под дождь подставлять, никто из нас не знал тебя, как женщину, инженер один, говорят, знал, да прирезала ты его, потому как жизнь тебе человеческая в тягость, воля тебе нужна, как зверю дикому, взглядом воду портишь, горька становится, глянешь на тебя в полумраке костра — страшно станет, матерь твою, Варвара, огнём сожгли, так Яков говорит, может, и правда, сожглиё Кто из нас не любит тебя, душа ты наша, женщина, злое, тёмное от грязи и солнца широкое лицо твоё, привыкшее видеть смерть, кто из нас не целовал тебя в минуты победы, над трупами нелюдей, истерзанную в пот и кровь, и долгими ночными переходами кто не оглядывался на тебя, идущую всегда последней, чтобы вспомнить твою красоту и зов будущего, незаживающей раной хранящийся в груди твоей, сколько бы ты не стискивала зубы, хрипя от ненависти, будущее всё равно таится в тебе, Варвара, готовое расцвести.

Той вьюжной ночью, в густом снежном дыму, мы снова оказываемся одни, одни против бушующей стихии зла, может статься многие годы таившейся в забытьи, чтобы найти себе выход здесь, помощи нам не будет, если мы умрём, нас сразу вычеркнут, резинкой сотрут с листа, о нас ведь даже думать запрещено, не что нас спасать, никто нас никогда не спасал, и трупы погибших мы хоронили в полях, безо всяких обозначений, только Яков знает, где все они лежат, только он единственный знает. Той вьюжной ночью мы стискиваем друг другу руки, как всегда, потому что неизвестно, кто из нас останется жив, мы смотрим друг другу в глаза, потому что кроме нас самих некому почувствовать нашу боль, наше горе, нашу великую скорбь, потому что мы сразу поняли: это будет битва не на жизнь, а на смерть.

В первой избе, порог которой мы переступаем, Яков переворачивает ногой лежащий на полу труп молодой женщины, хрупкие волосы осыпаются с её головы, как хвоя, лицо черным-черно, замёрзла вытекшая из глаз кровь, Яков склонился к ней, надавил на щёку пальцем, она хрустнула и провалилась, как корочка угля на недогоревшем полене, мы понимаем, что это значит, это значит ужас, который возвращается только раз во много веков.

— Снегурочка, — говорит Яков. Мог бы и не говорить, все и так поняли. Снегурочка. Спаси нас, Господи.

Как неживые тени, крадёмся мы утратившими форму улочками. Её здесь давно нет, но она могла устроить нам смертельную ловушку, очень мало на свете есть существ безжалостнее и опаснее снегурочки. Появлению её всегда предшествует огромное количество сотворённого зла, она есть мера, посылаемая потусторонними силами, чтобы человек не забылся и на собственном затылке почувствовал ледяное дыхание вечной ночи. Кто позвал её, того наверняка уже нет на свете, но она не остановится теперь, она будет кружить по земле, сея и сея смерть, пока её саму не убьёшь. Все эти вставшие трупы, упыри да навки — лишь творения её чёрной души, да, есть у неё душа, непроницаемая, как колодец в глубину земли.

На окраине деревни, на покрытом снегом холме, мы находим её следы, тоненькую цепочку луночек в снегу, словно тут прошла лиса, и место, где она стояла, глядя на дома, тогда ещё живые, в окнах, наверное, горел свет, дети играли в снежки, но она взяла и убила их, мёртвой своей рукой, превратила в выгоревшие куклы, не умеющие дышать. На вершине того холма Василий достаёт деревянную стрелу и втыкает её себе в щеку, кровь на острие тянет на север, и мы быстро идём туда, проваливаясь по колени в мягкий молодой снег, как голодные волки, идём убить её или умереть.

На рассвете, посреди озимых полей, мы снова ловим её следы, и вскоре находим вытянутую ямку, где она спала. По ямке легко определить, что это девочка среднего школьного возраста, у такой хоть шаги короче. Мы идём дальше, не сбрасывая темп, потому что должны догнать её раньше, чем она заметит погоню. К одиннадцати часам утра мы находим свежий след, ведущий прямо на север, может быть, она идёт к полюсу, домой, сама хочет исчезнуть, кануть в родное небытиё. Около полудня след опять начинает разметать, будто мы повернули назад, или время повернуло назад, но кровь на стреле тянет на север, усталые, мы переходим на рысь, сменяя передового, вот-вот мы должны её нагнать, Василий пристально всматривается в ровный седой горизонт, не появится ли там движущаяся точка, он непрерывно должен следить за стрелой, потому что снегурочка может залечь в снег, пропустить нас вперёд, и тогда начать убивать. Начинает идти снег, всё гуще и гуще, поднимается ветер, лепящий хлопья в лицо, забивает рот и ноздри, мы теряем скорость, в половину третьего стрела сворачивает на северо-запад, она заметила нас! В туманных чащах метели снегурочка живёт в своей стихии, а мы слепы, в нескольких шагах уже невозможно стрелять, мы падаем в снег и ползём, и каждый молится по-своему, Господи, кто бы ты ни был, Дух или Зверь, защити нас.

Мы уходим под снег и ползём в хрустящей немоте, час или больше, мы ползём на северо-запад, мы хотим зайти ей в тыл, может быть, она потеряет нас под глубокими снегами своей ненависти. Когда мы выбираемся, на поверхности всё ещё валит снег, но не такой густой, видно довольно далеко, но стрела всё тянет на северо-запад, значит, нам не удалось её обогнать, мы падаем, мы лежим почти без чувств, грызём сухари, принимаем по глотку спирта, снег падает прямо в глаза, пока Яков не поднимает нас в новый бросок. Матерясь, мы снова пускаемся полем, смеркается, метель опять становится сильнее, ветер сбивает с ног, но мы рвёмся сквозь него, как через белые колючие заросли, закрыв рукавицами лицо, и в ледяном аду, в хоре тоскливо воющих голосов гремит выстрел, это Варвара, ведь она же слева, спотыкаясь, мы бежим вперёд и кружим по непроглядным снегам, да, она была здесь, и мы находим капли её крови, тёмной, как вишнёвый сок. Однако снегурочка только ранена, хотя она и не сможет теперь, конечно, так быстро уходить, но следы её уже исчезли, может быть, Варвара попала как следует, и серебро скоро сожжёт девочку до окончательной вечной смерти, пока же стрела показывает в прежнем направлении, и мы цепью идём с винтовками наперевес, метель стихает, мы молчим, слышен хруст наших шагов, мы почти не дышим, становится совсем темно, потом в просвете туч появляется луна, какая страшная красота вокруг, по снегу бегут размытые серебряные огни, как сгущение прозрачных вод, иногда они поднимаются на возвышенностях лёгкими холодными кострами цвета дневных снежных облаков и снова гаснут, это, конечно, она, это снегурочкин огонь, мы любуемся его красотой, как охотник любуется красотой выходящего из леса тигра, как ты всё-таки прекрасна, но мы всё равно убьём тебя.