Эшелон (Дилогия - 1) - Олег Смирнов

Командиры подразделений под персональную ответственность обеспечивают должный порядок в пути следования. Будут организованы занятия. Особое внимание обратить на политзанятия и беседы о вероятном противнике...

И я вспомнил: политические занятия на темы "Милитаризм японской промышленности", "Захватнические цели японской военщины" и еще такого же сорта мы проводили уже в мае, на отдыхе, в Инстербурге. Тогда, в победном, праздничном чаду, я не придавал им значения - Германия разгромлена, ругать ее нет смысла, надо ругать Японию, - но сейчас меня будто кольнуло: дурак дураком, не догадался, чем это пахло!

Km-то осмелился прервать комбата:

- Какой же вероятный, если достоверно известно - Япония?

- Достоверно ничего не известно, - сказал комбат. - Но Советский Союз может вступить в войну против империалистической Японии. Чтобы ускорить разгром союзника гитлеровской Германии, погасить второй очаг войны на земном шаре и приблизить установление всеобщего мира. Вопросы есть?

Вопросов не было. Комбат сказал:

- Товарищи офицеры! Покамест эшелон не тронулся, по вагонам!

"По вагонам" - прозвучало как по "копям". Ошарашенный словами комбата о японцах, я даже не обратил внимания на то, как восприняли их остальные офицеры. Сперва мыслей не было, потом явилась отчего-то такая: "Это правильно, что до выезда нам не сообщили, куда поедем. Разболтали бы братья-славяне, а кругом немцы. Вот под Оршей зимой сорок третьего четвертого было... Гитлеровцы пронюхали о нашем наступлении и к началу артподготовки ушли из траншей в блиндажи, во вторую линию, наши перенесли огонь туда - они вернулись в первую. А когда мы поднялись в атаку, они резанули по цепям... И все из-за нашей болтливости".

Уже спускаясь из штабного вагона, подумал: "Едем на новую войну?"

- Покедова, - сказал Трушин и полез в свой вагон.

- Прощай, - сказал я, стараясь скрыть раздражение.

Покедова... Что за дурацкая манера шутить, подделываясь под некую народную речь? Что в этом остроумного? Право же, замполиту батальона здесь изменяет чувство меры. Да о чем я? Надо об ином думать, о том, что услыхал у комбата.

Я взобрался в теплушку, расправил гимнастерку, закурил.

Эшелон дернулся. Набрал скорость. Замелькали столбы, деревья, кусты, постройки. Сколько вот так будем трястись в теплушках, сколько валяться на жестких, скудно прикрытых сеном нарах?

Недели две? Три? Четыре? Дальний Восток - он и есть дальний.

Встречный вихрь гнал папиросный дымок в теплушку, растрепывал мне волосы, порошил глаза пылью. Я прикрыл дверь наполовину.

До моего плеча дотронулись. Миша Драчев. Пилотка на ухе, острый носик сморщен, словно принюхивается, взгляд узких, желтых, с кровяными прожилками глаз напряжен, напряжена и фистула:

- Товарищ лейтенант, чегой-то я вам хочу сказать...

- Поправь пилотку. Вот так... Говори, я слушаю.

- Чегой-то хочу сказать... - мямлит ординарец.

- Ну что? Говори!

- Примите от меня подарочек. Не погнушайтесь.

- Что еще за подарочек?

- Не серчайте, товарищ лейтенант! Не подумайте плохого...

Вы на прощанье отдали часы Абрамкину, сами остались... Командиру без часов никак нельзя! Я и порешил... У меня пара: мои и брательнику везу в подарок...

Часы мне нужны до крайности, но я колеблюсь:

- Брателышковы даришь?

- Пошто? Свои. Солдату часики не обязательно... А брательиику привезу, обещал. Не обессудьте, товарищ лейтенант, примите!

- Ну, давай. Спасибо. - Застегиваю на запястье кожаный ремешок, поглядываю на циферблат. - Отблагодарю. Или верну после войны. Разгромим японцев - и верну.

- Каких японцев? - Нижняя челюсть у Драчева отваливается, БИДОН нездоровый, с белым налетом, язык.

Понимаю, что проговорился и что до моих солдат новость из соседних эшелонов еще не дошла. Бегло усмехаюсь:

- Объясню... Видишь ли, есть предположение, что едем на границу с Маньчжурией...

Драчев хлопает глазами, что-то бормочет. Бас из дальнего угла вклинивается, позевывая:

- А я об этом давненько догадывался, товарищ лейтенант.

Воевать будем с япошками, неизбежно...

На нарах приподымаются головы. Я прикидываю: незачем играть в молчанку, лучше сказать людям откровенно о том, что может быть. Это, помимо прочего, их дисциплинирует. И я, прокашлявшись, произношу:

- Друзья, позвольте поделиться с вами известием...

Тьфу, фальшивая нота! "Друзья" - панибратство, "позвольте поделиться с вами" - профсоюзное собрание. Да разве ж это воинский язык? Правдивое, искреннее, человечное можно выразить и армейским языком, без сюсюканья.

Это проносится у меня в мозгу. Что же сказать дальше, какими словами? А-а, какие найдутся... И я говорю:

- Товарищи солдаты и сержанты! Мы с вами прошли войну.

Не все, конечно, есть новички, есть необстрелянные, но большинство воевало на фронте. Мы победили немецкую армию, и нас войной не испугаешь! Говорю это к тому, чтобы вы знали: наша Оршанская Краснознаменная ордена Суворова дивизия едет на Дальний Восток, нам, возможно, предстоят боевые действия против японской армии...

Делаю паузу, во время которой слышу восклицания: "Ох ты!", "Ну и ну!", "Так и есть!", присвистывания, вздохи, вижу удивленные, озадаченные, нахмурившиеся лица, есть и радостно-изумленные - у мальчиков, у семнадцатилетних. На мгновение в душе закипает досада на этих радостных, бодрых, не нюхавших пороха юнцов, но я подавляю ее. Спокойно, размеренно продолжаю говорить. О том, что наша первейшая задача - в полном составе, без единого отставшего, прибыть в пункт назначения. О том, что порядок в дороге должен быть образцовый, достойный воинов-победителей. Я говорю и слышу, как у меня на груди позванивают ордена и медали. И как перезваниваются они у солдат и сержантов, когда те меняют позу. И лишь у мальчиков, у семнадцатилетних, на груди, на гимнастерках, ничего нет кроме пуговиц.

Меня засыпали вопросами: до какого города едем, каким маршрутом, сколько дней в пути, сильна ли японская армия, чем вооружена и правда ли, что в ней имеются смертники, что за занятия будут у нас и когда, можно ли отлучаться повидать близких, если стоянка будет в родном городе, - и бог весть еще о чем спрашивали. На что мог, я отвечал, отвечал, и внезапно усталость, как судорогой, свела горло. Я умолк, махнул рукой: дескать, хватит, все.

Старшина Колбаковский сказал:

- С остальными вопросами обращайтесь ко мне!

И хохотнул. Рот до ушей, глазки масленые, пахнет спиртным.

Весельчак. Наклонился, шепнул:

- Товарищ лейтенант, во фляжке остатнее... Добьете?

- Нет желания, - сказал я.

- Нет? - Старшина предельно удивлен.

Удивился и я: почему отказался, выпить бы - в самый раз.

Сколько же нелогичных поступков у лейтенанта Глушкова! Но нелогичность, связанная с отказом от выпивона, заслуживает одобрения и поддержки. Уважения и восхищения. Ура! И, злясь на себя, испытывая свою волю и вгоняя старшину в окончательную растерянность, я повторил:

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});