Императрица Елизавета Петровна. Ее недруги и фавориты - Нина Соротокина

С фрейлинами Елизавета была строга. Из «Записок» Екатерины мы знаем о каверзном случае, когда все фрейлины ее величества вдруг предстали перед публикой в иссиня-черных париках. Объяснялось все просто. Накануне бала в Петергофе парикмахер Елизаветы покрасил ей волосы, но перетемнил, подкачала французская краска. Императрица признавала только светлый цвет и потому страшно разгневалась. Парикмахер стал колдовать с волосами, но все испортил, они еще больше потемнели. Тогда появилась идея с черными париками – пусть у всех будут темные головы! А где найти такую уйму пристойных париков? В ход пошли старые, косматые и нечесаные, даже детские. Если парик не налезал на голову, несчастную фрейлину стригли наголо. Об этой истории в Петербурге долго судачили.

Теперь о маскарадах. Елизавете шел мужской костюм, она в нем чувствовала себя совершенно естественно со времен охоты с Петром II. Отсюда появилась придумка устраивать маскарады с обязательным переодеванием: женщины, независимо от возраста, – в мужском, а мужчины, соответственно, – в женском. Присутствие на придворных маскарадах по вторникам было обязательным, поскольку императрица сама назначала, кому на них быть. Если сказался больным, но обманул, – узнают и накажут не только штрафом, но и неудовольствием, выговором, а это еще страшнее. Кроме того, на маскараде нельзя было появляться дважды в одном и том же костюме. Чтобы приказ государыни исполнялся неукоснительно, солдаты на выходе ставили на костюме чернильную печать. Не экономь на радости!

Вот как описывает Екатерина один из этих маскарадов. Ей было тогда пятнадцать лет, и она очень веселилась. «…Нет ничего безобразнее и в то же время забавнее, как множество мужчин столь нескладно наряженных, и нет ничего более жалкого, как фигура женщин, одетых мужчинами; вполне хороша была только сама императрица, к которой мужское платье отлично шло; она была очень хороша в этих костюмах. На этих маскарадах мужчины были вообще злы как собаки, а женщины постоянно рисковали тем, что их опрокинут эти чудовищные колоссы, которые очень неловко справлялись со своими громадными фижмами и непрестанно вас задевали». На одном из маскарадов с Екатериной танцевал полонез Сиверс, высокого роста камер-юнкер. Рядом с Екатериной танцевала графиня Гендрикова. На повороте Сиверс подавал Гендриковой руку и не рассчитал – сбил графиню с ног. Падая, она толкнула Екатерину, и та упала прямо под фижмы Сиверса. «Он запутался в своему длинном платье, которое так раскачивалось, и вот мы все трое очутились на полу, и я именно у него под юбкой; меня душил смех, и я старалась встать, но пришлось нас поднять; до того трудно нам было справиться, когда мы запутались в платье Сиверса».

Понятное дело, девочке Екатерине было весело, а даме в возрасте, наверное, было не до смеха. В этом есть оттенок грубой любви в шутовству, который очень свойственен русским дворам того времени. Но Елизавета вряд ли хотела кого-то сознательно обидеть на этих маскарадах. Главное, чтоб было весело! И все смеялись, даже если у иных это был смех сквозь слезы. Но было действительно весело.

Императрице был свойственен хороший вкус, она любила, чтоб было красиво. На нее работали лучшие архитекторы. Дворцы украшала роскошная мебель, правда, ее нещадно били при переездах. Императрица с интересом относилась и к разного рода инженерным игрушкам. Во дворце была установлена подъемная машина, нечто вроде лифта: два мягких дивана поднимали гостей на второй этаж и также благополучно спускали вниз. Кто-то из дипломатов описывает даже самодвижущиеся экипажи – чудо XVIII века, которое не прижилось, кроме как во дворце.

Балы следовали один за другим, их должны были давать особы двух первых классов. Строго этикета на этих балах не придерживались, все было очень демократично. Хозяева никого не встречали и не провожали, императрица не была исключением. Вначале карты и танцы, потом ужин, на котором царская семья сидела за столом, остальные ели стоя. Поели, и опять танцевать. «Нигде не танцуют менуэт так выразительно и благопристойно, как в Петербурге», – такую оценку дал этим балам французский балетмейстер Ланде. Удивительно, но Елизавета устраивала даже детские балы, то есть разрешала детям появляться при дворе вместе с родителями. На одном из таких балов присутствовало около восьмидесяти детей с родителями и гувернантками, была там и сама императрица. Европа на эти вольности смотрела с осуждением.

Про Елизавету говорят, что ее закрутил «вихрь наслаждений», Державин, напротив, называл ее в стихах «спокойной весной». Весна – это понятно, красавиц всегда сравнивают с весенним праздником, но почему «спокойной»? Наверное, потому, что характер ее был понятен, она была нравственно здоровым человеком, без истерии, без излишней жестокости. Она подражала западным дворам, одевалась по французской моде, но при этом оставалась русской в быту и поведении. Уже пребывая на троне, она осталась верна национальным праздникам, любила святочные игры и Масленицу, щи и гречневая каша не уходили с ее стола. И, скажем еще, она была милосердна, и все это знали. В ее правление был разработан проект уголовного уложения. Комиссия по уложению постаралась, наказания в них были один страшнее другого. Елизавета отказалась их подписывать и потребовала смягчения наказаний.

Она не любила подписывать государственные бумаги, но при этом была хорошим дипломатом. Шуткой, улыбками, приятным обхождением она умела добиться того, что нужно было в данный момент и ей самой, и государству. Иллюстрацией этого являются ее отношения с Шетарди. Екатерина пишет: «Довольно часто случалось, что когда ее императорское величество сердилась на кого-то, она не бранила за дело, за которое бы следовало побранить, а брала предлогом что-нибудь такое, за что никто и не мог бы думать, что она могла рассердиться». Этот опыт переняла и Екатерина II. Валишевский пишет, что Елизавета отличалась большой скрытностью. «Никогда она не была так любезна с людьми, как в ту минуту, когда готовила им погибель. Но это опять-таки принадлежит к области вечно женского». Здесь хочется вспомнить Лестока: она его обнадежила, а потом арестовала.

Когда умерла Анна Леопольдовна, Елизавета плакала долго и искренне. Конечно, ее мучила совесть. И еще она боялась, что с ней самой может случиться та же история, что с несчастным Иваном Антоновичем. Причем страх этот не уходил, а со временем только ужесточился. Во второй половине своего царствования распорядок ее дня, и раньше весьма прихотливый, и вовсе разладился. Она боялась ночи, боялась одиночества, а потому создала вокруг себя некую команду, узкий круг женщин, который насмешливо называли «чесальщицами пяток». Не знаю, чесали ли ей пятки или это только выдумка острословов, но каждую ночь эти женщины сидели рядом с императрицей, разговаривали вполголоса и не давали ей уснуть. Засыпала она только на рассвете. В круг «чесальщиц» входили самые главные дамы государства: Воронцова (в девичестве Скавронская), две Шуваловых (семья эта очень входила в силу) – Елизавета Ивановна, сестра фаворита, и Мавра Егоровна, жена Петра Шувалова; близким человеком была также вдова адмирала Головина по имени Мария Богдановна. Последнюю Елизавета прозвала «хлоп-бабой», можно представить, какой у той был характер. Все эти дамы не только пересказывали императрице последние события и сплетни, но пеклись и о собственном благе. Близость к императрице позволяла им выгодно решать дела собственные и своих мужей.

Про Екатерину I пишут: не то чтобы она была пьяницей, но выпить очень любила. Некоторые обвиняют в наследственной привычке и Елизавету. Это неправда. Любила она легкое пиво и венгерское вино, не чуждалась, если этого требовалось по случаю, и рюмки водки, но не более. Мардефельд написал в донесении к Фридриху: «Она ни в чем себе не отказывает, как и мать ее Екатерина, только Вакх не принимает в том никакого участия».

О любовных делах императрицы я уже писала, но запамятовала сообщить о дальнейшей судьбе Алексея Шубина. Видно, сильно Анна Иоанновна не любила Елизавету, и очень горячо в ней было желание досадить цесаревне, если она сослала ее возлюбленного аж на Камчатку. Думаю, что сама императрица не знала, насколько это далеко от Петербурга. Туда ссылали только самых опасных преступников.

О возвращении Шубина Елизавета стала хлопотать сразу, как только Анна Иоанновна умерла. Регентша Анна Леопольдовна готова была исполнить просьбу Елизаветы, но это было трудно сделать. В прошлое царствование Тайная канцелярия трудилась на совесть, а так как было много политических дел, то людей часто ссылали, не указывая в бумагах место ссылки, так что их и сыскать было нельзя. Придумана была еще и другая хитрость: подследственным меняли имена или в документах вовсе не указывали имени: мол, сослан туда-то, а кто – неизвестно.