Бородин - Елена Дулова

«…Позвольте, представьте, что вы сами возводите здание судьбы человеческой с целью в финале осчастливить людей, дать им наконец мир и покой. И вот представьте себе тоже, что для этого необходимо и неминуемо надо замучить всего только лишь одно человеческое существо… И вот только его надо опозорить, обесчестить и замучить, и на слезах этого обесчещенного старика возвести ваше здание! Согласитесь ли вы быть архитектором такого здания на этом условии? Вот вопрос. И можете ли вы допустить хоть на минуту идею, что люди, для которых выстроили это здание, согласились бы сами принять от вас такое счастье, если в фундаменте его заложено страдание, положим, хоть и ничтожного существа, но безжалостно и несправедливо замученного, и, приняв это счастье, остаться навеки счастливым?..»

В благоговейной тишине звучат эти слова. Всеобщее внимание поражено и страстным чтением, и всем строем мысли. Речь Достоевского на Пушкинских торжествах. На первых всенародных торжествах во имя Художника. Все начинается с открытия памятника. Средства для этого собирались народом, собирались много лет. Дело, прежде неслыханное! А сами Пушкинские торжества волнуют публику в течение. долгого времени. На вечерах играют увертюры к «Руслану и Людмиле» Глинки, к «Русалке» Даргомыжского. Звучат речи Тургенева, Достоевского, Аксакова, Григоровича, Островского. Поэты читают Пушкина и в память о нем — свои стихи. Но сначала России явлен первый памятник Поэту. 6 июня 1880 года на Тверском бульваре встал бронзовый Пушкин. Прекрасный образ, в долгих мучениях, исканиях, борениях созданный скульптором Опекушиным. С этого момента начинается праздник, длящийся несколько дней. Небывалый праздник, о котором пишут все газеты и журналы.

«…С девяти часов утра густые толпы народа и многочисленные экипажи стали стекаться к площади Страстного монастыря. Более счастливые смертные, обладающие входными билетами на площадь, занимали места… Около самого памятника колыхались многочисленные разноцветные значки и знамена… Вокруг площадки на шестах поставлены были белые щиты, на которых золотом вытеснены были названия произведений великого поэта. Тверской бульвар был украшен гирляндами живой зелени, перекинутой над дорожками; четыре громадные, очень изящные газовые канделябры окружали памятник; сзади виднелись восемь яблочковских электрических фонарей… На крышах и в окнах соседних домов группировалась тесная масса зрителей… В 20 минут первого… по знаку платком, данному губернатором, спала пелена, покрывавшая памятник, и задумчивый облик поэта был приветствован громким, продолжительным «ура» тысячи уст!..»

Среди почетных гостей праздника — дети Пушкина. «Задумчивый образ поэта» предстал внимательному взору его старшего сына Александра. Возможно, любезный мой читатель отметил не столь уж значительное, но по-своему трогательное совпадение: и старший сын поэта, и наш герой родились в один год, в одном городе, названы одним и тем же именем. В год поэтических торжеств и Александру Александровичу Пушкину и Александру Порфирьевичу Бородину исполняется 47 лет. Младенчество их относится ко времени, которое называют «Пушкинская эпоха»; зрелый возраст переносит как будто в другое тысячелетие, настолько изменился мир…

1880 год станет для Бородина временем весьма значительных музыкальных событий. Весной с его Первой симфонией познакомятся в Германии. В декабре в Москве, впервые в присутствии автора, прозвучит Вторая симфония. Его ожидает настоящий и полный успех. Но не станем забегать вперед. Вернемся к началу года.

БОРОДИН

Мудрено быть сразу и Глинкой, и чиновником, и ученым, и художником, и благотворителем, и еще папашей трех приемных дочек, и лекарем, и больным. Не сделаться ли уж только последним? Ей-богу, тогда и начинается дельная работа, когда свалишься с гриппом или обезножешь окончательно. Но теперь залеживаться некогда. Крутые иремена. Все никак не мог понять, в чем дело? Ну конечно, бывало, что и раньше у меня студиозы шинель одалживали. Те, у кого уж совсем один ветер в карманах. Но при самой крайности, раз-другой в месяц. А тут каждый день повадились. И все одни и те же. И очень как-то таинственно. Наконец дело разъяснилось. Все они ходят по очереди в полицейские участки — товарищей навещают. Значит, опять похватали «политических» на студенческих сходках. Надо мне подниматься. Экое безобразие! Знаю я этих «политических» — одно ребячество. Тот «Колокол» Герцена у газетчиков спрашивал, другой рассуждал про республики, третий осуждал самодержавие… Все это детские разговоры да заблуждения. Надо облачаться в генеральский мундир и ехать выручать. Пусть они там, в канцеляриях, проникнутся мыслью: для Академии — прежде всего наука. Уж я им постараюсь вдолбить, что революции науке не показаны!

Чтоб вам пусто было, «превосходительства» да «сиятельства»! Пятый час гоняю по Питеру на извозчике. Не только нос, бороду уже отморозил. Каждый старается отговориться да как-нибудь отвертеться, только бы дела не решать. Каждый хочет изобразить «арестанта» непременно злодеем. Да я сам знаю, что многие головы горячие. И уж верно, не одни ребяческие разговоры вели. Так неужели за это их теперь бросить в тюрьму? Это уж пусть будет участь одних мерзавцев, воров да негодяев. А молодость бунтующая сама с собой разберется. Нет уж, простите-извините… всех буду выручать, до последнего. Отцу все дети дороги, а науке все головы нужны.

ЕКАТЕРИНА СЕРГЕЕВНА

Не знаю, что и думать. Куда бежать? Кого посылать? Александр уехал в восьмом часу. Сейчас полночь. Пурга, темень, фонари еле мигают. Ветер воет с такой тоской… Господи, может быть, и профессора уже в кутузку определили? Полно, что за глупости. Тогда что же? Конечно, разбойники. Да. Теперь по ночам грабят, мне говорили. А у нас тут на Выборгской пустыня, Нева рядом… Александрушка с Лизуткой, слышу, разговаривают в столовой. Пойду к ним. Лампа горит, самовар закипает… Идет кто-то?

Молодежь заходила, спрашивают, нет ли известий. То-то, что нет, нет и нет. Второй час уже. К окошку подходить и то страшно. Какие-то тени мечутся, а ветер еще пуще воет.

Ну, наконец, наконец-то! Голубчик, Сашенька, живой, невредимый! Снегу-то на нем, снегу!

— Александрушка, Лиза, скорее чаю, рому, глинтвейну горячего. А то как бы родимый наш не рухнул!

Весь до последней косточки промерз, наездился, намаялся. Всех выручил. Вон как блаженствует теперь над чашкой чаю. Майчик мой смешной, драгоценный. Век Майчиком останется. Ведь что придумал: одного кота вместо боа на шею себе повесил, другого на коленях вместо муфты держит — греется!

— Сашенька, еще-то чаю налить тебе? «— А сколько уж я выпил, Зозо?

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});