Эрос невозможного. История психоанализа в России - Александр Маркович Эткинд

для понимания того, как именно воспринимался этот русский пациент своими западными аналитиками; что в его необычной клинической истории может быть связано с его ролью Другого – принадлежностью к иной, экзотической культуре; и, может быть, даже то, почему для написания своего хрестоматийного «случая» Фрейду понадобился именно русский пациент.

Готовя читателя к восприятию клинической истории Сергея П., Джонс не жалел восторженных эмоций: «Фрейд был тогда на высшей точке своих возможностей как уверенный в себе мастер созданного им метода. Техника, которую он применял в интерпретации и синтезе невероятно сложного материала, не может не вызвать восхищения у каждого читателя». Читателю судить, так это или нет. Сама по себе жизнь человека, прошедшего через бури столетия и сохранившего в них, благодаря психоанализу и самому себе, свою человеческую целостность, продолжает оставаться интересной и не только как, по выражению Фрейда, «кусок психоанализа». Живой материал, с которым знакомит нас анализ, обладает ценностью и для того, кто верит в его интерпретации, и для того, кто относится к ним критически. На судьбу пациента накладываются взгляды и действия его аналитиков, и все вместе взятое, действительно, «не может не вызвать восхищения» как удивительный образчик человеческой истории.

«Личные особенности, чуждый нашему пониманию национальный характер ставили большие трудности перед необходимостью вчувствоваться в характер больного» – так характеризовал этот случай Фрейд в посвященной ему «Из истории одного детского невроза». И продолжал: «Пропасть между милой, идущей навстречу личностью больного, его острым интеллектом, благородным образом мыслей и совершенно неукротимыми порывами влечений…» Чему же присуща в глазах Фрейда эта столь знакомая «пропасть» – личным особенностям или национальному характеру?

Родившийся в имении на Днепре, Сергей Панкеев (1887–1979) принадлежал к тому же кругу и тому же поколению, что и Николай Бердяев, Михаил Булгаков или, например, террорист и талантливый писатель Борис Савинков. Но особенно близко напоминает он многими деталями своей молодости Александра Блока. Была ли в нем блоковская «музыка»? Во всяком случае, он не был чужд ни искусства, ни политики. Панкеев всю жизнь писал пейзажи, интересовался литературой, оставил легко написанные мемуары. Перед нами обычный русский интеллигент начала века.

Панкеев чуть моложе автора «Сексуальной исповеди неизвестного русского» – эротической рукописи, написанной на французском языке в 1912 году, опубликованной Хавелоком Эллисом в его «Сексуальной психологии» и высоко оцененной Набоковым. Но во многом они оказываются похожими друг на друга. В коротком предисловии Эллис писал об авторе ее как о «выходце с юга России, из хорошей семьи, образованном и одаренном, как и многие его соотечественники, способностью к психологическому анализу». Потому, возможно, и выбрал Фрейд Панкеева для написания своего главного «case study», что этот яркий случай был типичным для его пациентов тех лет. Это поколение сыграло трагическую роль в русской истории, и если случай Панкеева чем-то и отличается от общей его судьбы, то разве только тем, что Панкееву повезло дожить до старости.

Отец Сергея, Константин Панкеев, богатый херсонский помещик, был деятелем конституционно-демократической партии, одним из лидеров ее влиятельного южнорусского крыла и издателем либеральной газеты «Южные записки». После революции 1905 года кадеты, партия профессоров и промышленников, была главной политической силой, оппозиционной царскому режиму. После Февральской революции 1917 года кадеты пришли к власти, и тут стала ясна их роковая слабость.

В 1917 году Панкеев-младший тоже вступил в конституционно-демократическую партию. Но всерьез политика его не трогала. Лишь одно, но зато всеохватывающее чувство вдыхало в него жизнь: это любовь, превращающаяся в зависимость. «Прорыв к женщине» – назовет эту форму невротического поведения Панкеева Фрейд. На высоте своей страсти Панкеев иногда походит на Юрия Живаго. Но, честный с другими и постоянно обманывающий себя, использующий свою изысканную культуру как защиту от столкновений с реальной жизнью, бунтующий против абстрактной власти и стремящийся к личной зависимости, Панкеев более всего напомнит русскому читателю Клима Самгина, героя неоконченного романа Максима Горького, в котором тот рисовал «типический образ» интеллигентного современника.

Примерно таким же, незрелым и склонным к зависимости интеллектуалом, Эрик Эриксон воспринимал и самого молодого Горького в своем известном эссе о нем, написанном через 40 лет после встречи Фрейда с Панкеевым. «Ни Лютер, ни Кальвин не показали ему новых духовных пространств; и не было пионеров и отцов-основателей, которые открыли бы перед ним неизведанные континенты, на которых он смог бы преодолеть свое внутреннее и внешнее рабство». Но с точки зрения выдающегося американского психоаналитика, дело не было безнадежным. Эриксон находил в жизни Горького «узловые станции в формировании нового русского мировоззрения, русского индивидуализма», а в целом русская история представлялась ему как «отсроченное становление восточного протестантства», в котором тоже победят универсальные ценности индивидуальной ответственности и инициативы: «Мы должны добиться того, чтобы убедить всех Алеш на свете, что в самой долгосрочной перспективе их протестантство и наше – это одно и то же».

Наследник братьев Карамазовых

Среди родственников Сергея Панкеева было немало случаев меланхолии, самоубийств и разнообразного помещичьего сумасбродства. Когда, например, дядя Николай решил жениться, обнаружилось, что его отец не менее серьезно претендует на руку избранницы своего сына. Девушка предпочла более молодого Панкеева, а дед Сергея, оскорбленный в лучших чувствах, лишил своего сына наследства. Несмотря на это, дядя Николай стал членом Государственной думы. Более грустная история произошла с дядей Петром, которого Сергей любил больше остальных родственников. Славившийся своей эксцентричностью богач доживал свои дни отшельником, допуская в свой крымский дом только коров, свиней и прочую живность. О его смерти газеты сообщили заголовками вроде «Миллионер съеден крысами» (при иных, но не менее удивительных обстоятельствах умер отец Блока). Мать Сергея называла своих родственников со стороны мужа «братьями Карамазовыми».

Несмотря на свою наследственность, Сергей рос физически здоровым, хотя и нервным ребенком. В четыре года он боялся волков; позже он, бывало, мучил домашних животных, а иногда впадал в беспричинную ярость; мастурбировал в присутствии своей няни и вел сексуальные игры со старшей сестрой; позднее частенько заигрывал со служанками и крестьянскими девушками; очень любил Лермонтова; в 18 или 19 лет подхватил гонорею (и такой эпизод был в молодости Блока)… О других особенностях его детства и юношества нам известно немного, хотя рассказывающая о нем работа Фрейда и называется «Из истории одного детского невроза». Ход умозаключений Фрейда, развертывающихся в особом пространстве, не имеющем прямых соответствий в биографии пациента, нам еще придется воспроизвести. Пока же рассмотрим немногие реальные факты.

В 1905 году Сергей с отличием закончил гимназию и поступил в Одесский университет. Вместе с матерью и сестрой Анной, которая была на два года старше его, он совершил летнее