Когда я умру. Уроки, вынесенные с Территории Смерти - Филип Гоулд

«Queens Park Rangers» собираются играть с «Manchester City». Я включаю этот матч на канале «Sky Sports». Еще с тех пор как мне было шесть лет, у нас имелись сезонные клубные билеты «Queens», и мы езди ли по всей стране, чтобы смотреть их матчи.

Папа приходит в восторг: «Смотрите, это же Нил Уарнок!» Он спрашивает, почему качество изображения здесь лучше, чем когда мы смотрели футбол в Ньюкасле. Мама не одобряет этих забав, и я спрашиваю, не хотел бы он послушать какие-нибудь григорианские псалмы? Он смотрит на меня, как на дуру: «Джорджия, ты же видишь, что я смотрю футбол».

Он пытается вскинуть руки над головой – так же, как делал это дома. Но сейчас они раздуты вчетверо против обычных размеров, а вдобавок от них тянутся разные провода и трубки, так что ему не удается поднять их выше своего шлема-пузыря. Это выглядит очень мило и смешно – привычный, домашний жест в неподобающей медицинской обстановке. «Queens» сравнивают счет, и папины показатели уверенно идут вверх.

Потом он снова падает духом, дышать становится тяжелее, я выключаю телевизор и предлагаю ему отдохнуть. Так он и не увидит, как наша команда проиграла.

От Аластера приходит изумительное письмо. Мы зачитываем его, обливаясь слезами, а папа, спокойный, как никогда, тычет пальцем в экран своего ноутбука и говорит: «Похороны, похороны».

Он говорит, что дышать стало тяжелее, и сестра прибавляет подачу лекарств. Вдруг он заявляет: «Все, кончено», – и мы впадаем в панику. Потом, после паузы, он завершает фразу: «Кончено. Я закончил свою книгу».

Он делает вдох, будто ему не хватает воздуха. Грейс и мама стоят, поддерживая друг друга, у Грейс от слез глаза расширенные и блестят. Мама смотрит на отца с невыразимой нежностью.

На минуту он засыпает, потом просыпается и с некоторым смущением говорит: «Стало тяжело дышать. Долго не протяну. Пора отчаливать». Сейчас он уже не такой оцепенелый, как в прошлый раз. Он взял себя в руки, он готов. Он оглядывается и не видит меня, потому что я стою с другой стороны.

«Где Джорджия?»

«Здесь, папа», – говорю я.

Он сжимает мою руку и советует всем пересмотреть «Подвиг странствия», имея в виду главу из книги. Всем по очереди он говорит: «Спокойной ночи, я тебя люблю». Потом он ненадолго засыпает, затем просыпается и повторяет весь ритуал с начала.

Он настаивает на том, что нам уже пора спать, что нужно вызвать такси и ехать домой. Он зовет дежурную сестру и просит ее: «Эбони, пожалуйста, переложи меня в койку». Мы говорим: «Папа, ты уже в постели», но он нас не слышит.

Потом он говорит: «Пора отчаливать, со мной покончено», – и сразу же крепко засыпает.

Боится ли он? Насколько он понимает всю ситуацию? Я ничего не знаю наверняка, но помню, как много лет назад на каком-то лейбористском мероприятии Аластер процитировал одного американского футбольного тренера: «Я твердо верю, что у любого человека высший час, час полного удовлетворения наступает тогда, когда, отдав всю энергию борьбе, он лежит, обессиленный, на поле боя… и чувствует себя победителем». И мне кажется, что именно это чувствовал мой папа.

Он боролся изо всех сил, вокруг него собрались все, кто его любит. И теперь он имеет право заснуть.

Потом мама, не сдерживая слез, прочитает нам стихотворение Дилана Томаса[14]: «Не принимай наступление ночи с нежностью… Умирает свет, и это должно вызывать только ярость». Папа не мог уйти в атмосфере нежности. Он должен был уйти, как и жил, полный решимости, осознания стоящей перед ним цели, верности своему предопределению. Уйти в борьбе, сражаясь за каждую секунду.

Медсестра сказала, что нам лучше остаться на ночь, так что, убедившись, что он крепко спит, мы перебрались в соседнюю комнату, специально выделенную для родственников. Сестры пообещали нас вызвать при первой же необходимости.

Мы с Грейс сбегали домой, чтобы прихватить кое-что из одежды и умывальные принадлежности. Перед уходом я сказала маме, что пора бы оповестить всех о том, что происходит. Она сочинила изумительный мейл и разослала его по старому рассылочному списку, даже не интересуясь, кто в него внесен, а кто нет.

Воскресенье, 6 ноября

Мы устроились на импровизированной конструкции из диванов и подушек. Я практически не спала и в стала часа в четыре утра. Видимо, я слишком шумела, поскольку мама сухо посоветовала мне пойти посидеть с отцом.

Так я и сделала, сидела вместе с папой и с медсестрой, а на заднем плане тихонько пел Боб Марли. Сестра проявила максимум заботы, чтобы устроить папу поудобнее, привела в порядок все его трубки и провода. Выглядел он неплохо и крепко спал. Сестра сказала, что около полуночи она перестала давать ему успокаивающие средства.

Час спустя подошли Грейс с мамой, мы все сидели вокруг папы, не очень понимая, почему он не просыпается. Дыхание у него было спокойное, а все показатели на мониторе в норме.

Потом на утреннюю смену заступил молодой врач. Он спросил, не слишком ли много папа разговаривал накануне. Мы сказали: «Да, говорил весь день». Доктор объяснил нам, что сам процесс речи выделяет в кровь немало углекислого газа, то есть папа самостоятельно выработал для себя большую дозу успокоительного, из-за чего и потерял сознание. «Это примерно как отравиться газом в неисправном автомобиле?» – спросила мама.

«Именно так», – ответил врач.

Он сказал, что папа вряд ли проснется в ближайшее время, но он не знает, сколько может продлиться это состояние. Может, часы, а может, и дни. Для нас это не было шоком, а в чем-то здесь можно было увидеть и положительные стороны. Благодаря бескомпромиссному поиску цели он сам привел себя к той мирной, естественной кончине, о которой мечтал. В конце концов он оказался хозяином своей судьбы.

Мы с Грейс сидели за чаем и потихоньку свыкались с фактом, что нам никогда больше не доведется поговорить с папой. И тут Грейс произнесла: «А ты знаешь, что папа тогда должен был бы сказать? Наверняка он бы сказал, что это тот самый мужчина, за которого тебе нужно выйти замуж». Мы обе рассмеялись. Это было его излюбленное высказывание. Если так долго живешь в мире кошмара, начинаешь понимать, как драгоценны и целительны бывают минуты счастья и душевной близости.

Остаток дня мы провели втроем у папиной постели. Я поставила григорианские песнопения, которые он использовал как сопровождение для своих медитаций. В комнате воцарилась умиротворяющая, приподнятая атмосфера. Медсестра вышла, чтобы нам не мешать. Теперь она все равно ничего не могла сделать. Битва закончена. Большую часть медицинского оборудования уже убрали. Настало время для мирного прощания.

Пришли Аластер и Фиона. Аластер обнял нас, он выглядел невероятно значительным. Фиона сказала, что папа всегда был источником живительной силы, что он дал нам очень многое и что мы трое – изумительные женщины.

Приехал Тони. Мы обнялись и рассказали ему о последних днях в больнице и о последнем папином решении. Мы сказали, что папа знал о приближающейся смерти и смело смотрел ей в глаза. Мы оставили их наедине, чтобы они могли попрощаться. Он ушел часов в двенадцать, собираясь еще поговорить с персоналом.

Эбони, медсестра, дежурившая предыдущей ночью, в конце своей смены зашла, чтобы попрощаться. Она сказала, что общалась с папой всего несколько часов, но успела понять, что это замечательный человек, вежливый и добрый даже перед лицом смерти, наделенный вкусом к жизни.

Он выглядел таким сильным, лежа в своей постели, и звук его дыхания сливался с песнопениями, заполнявшими комнату. Я чувствовала, что могу вечно держать его за руку – всегда, пока он с нами. Я чувствовала, какой он сильный и теплый, а его кожа гладкая, как бумага. Его рука осталась как бы последним свидетельством того, кем он был раньше, она существовала отдельно от всего остального, от истощенных плеч и коленей, от предплечья, раздутого до неузнаваемости.

Вошел доктор Карр и сказал, что они могут дать папе «препарат Майкла Джексона» – седативное средство, приносящее чудесные сны. Мы боялись, вдруг он проснется и испугается, так что приняли это предложение с радостью. Он сказал, что сейчас будут постепенно снижать давление в дыхательном аппарате и снимут шлем, чтобы папино дыхание стало более естественным. Мы поняли, что до конца осталось совсем немного. И стали рассказывать папе обо всех лучших днях, об отпускных поездках, о тех местах, которые он любил, о тех моментах, которые для всех нас представляли общую ценность. Мы говорили это в надежде, что наши слова как-то отпечатаются в его снах.

В комнату тихо проскользнул Мэтью Фройд и встал рядом с нами, как член семьи. Некоторое время он провел наедине с папой и уехал часов в пять в слезах.

С папы сняли дыхательный шлем, и он сразу стал выглядеть гораздо более хрупким. Его дыхание, теперь уже хриплое и неглубокое, слышалось короткими судорожными вдохами.