Последний пророк - Александр Каменецкий

Город, конечно, экзотический, но на любителя. Сказочные, необычные здания, разноцветные изразцы, тончайшая резьба по белоснежным алебастровым плитам. Но рассматривать это все невозможно. Тысячи торговцев сбивают с толку, отвлекают постоянно. Единственная приятная вещь: все более-менее говорят по-английски. Нашелся даже один русскоговорящий! Продает подержанную технику: пылесосы, телевизоры, холодильники, миксеры всякие, кофеварки… Высокий, дочерна загорелый, крепкий седой дядька лет под пятьдесят. Дай ему Бог здоровья, как говорится! Узнав, что мы из России, завел в лавку — там кондиционер, прохладно, рай. Мы наконец пришли в чувство. Угостил зеленым чаем с обязательными орешками. Муса его зовут. Раньше, когда дружили с Советским Союзом, служил в порту. Занимался какими-то рыбными поставками. Теперь открыл свой магазин. Доходы маленькие, но регулярные. Дочка его училась в Ленинграде на врача, сейчас работает в городской клинике. Русский знает сносно, как цивилизованный горец:

— Ви ишшо не ходили Медина? Надо ходит. Медина — очен, очен красиво!

Медина — это старый город. Бывшая крепость: высокие стены, башни, купола. Проходишь через ворота и попадаешь в другой мир. Никаких торговцев, никаких лавок. Тишина. Улочки кривые, узкие, но чистые. Сразу дышится легче. Нет этой бесконечной вони чего-то жареного и сладковато-пряного пополам с выхлопными газами. Ни нищих, ни попрошаек, зато гораздо больше женщин в чадрах. Бородатые мужчины в тюрбанах спокойно шествуют по своим делам. Шестнадцатый какой-нибудь век. Едва мы прошли пару кварталов, нам наперерез шагнул бородач в длинном национальном халате и платке на голове — таком же, как у вечно-живого Арафата. Лицо — недоброе. Жан-Эдерн поговорил с незнакомцем, в чем-то заверил его, сунул в руку пару купюр. Тот исчез и вернулся спустя несколько минут, неся длинное пестрое покрывало — красивую довольно вещь.

— Набросьте на себя, пожалуйста, — попросил Таню Жан-Эдерн. — Здесь все женщины обязаны прикрывать голову, плечи и колени. А вы вообще в шортах. Как я забыл, надо было из дому что-нибудь захватить…

В покрывале Таня оказалась удивительно хороша.

— Вылитая жена какого-нибудь шейха, — съязвил я. — Тут нигде не выдают шейхов вместе с покрывалами?

Таня фыркнула.

— А кто этот человек? — спросила у Жан-Эдерна.

— Он из религиозной полиции. В Медине — свои порядки. Свои отели, свои кофейни, свои магазины, свои банки. В полном соответствии с шариатом. Кстати, если захотите сфотографировать кого-нибудь, лучше спросить разрешения. Иначе могут оштрафовать, — пояснил тот, с улыбкой оглядывая свежеиспеченную мусульманку. — Вы красавица, мадам. Вашему мужу очень повезло. Хотя, будь я лет на двадцать моложе…

Мазор Сиди-Абдель-Кадера можно было обнаружить даже без карты городского центра. К нему, поодиночке и группами, шли люди, очень заметные в толпе. Большинство из них были одеты в длинные белые хламиды наподобие халатов и белые тюрбаны. У других вместо тюрбанов — черные или красные высокие шапки. Минареты на голове. Попадались нарочито оборванные, в лохмотьях, с посохами и заплечными мешками, босые. Таких было немного. Были ничем не примечательные, в обычной, но не местной одежде. Очевидно, паломники из разных стран. Их лица, одинаково смуглые и бородатые, тем не менее выразительно различались. Увязавшись за троицей седобородых сырокопченых старцев в грубых домотканых халатах (из Йемена, пояснил Жан-Эдерн), мы довольно скоро вышли к маленькой круглой площади, покрытой узорчатой мозаикой. Драгоценный каменный ковер. Сюда, со всех сторон пропорционально, втекали узкие улочки. Площадь окружало несколько домов с резными деревянными террасами, выкрашенными в голубой и золотой цвета. Террасы соединяли также и дома. Выходило, что мавзолей стоял во внутреннем дворике с арками и смотрелся по-домашнему мило. Сквозь арки площадь заполнялась народом. Еще издалека мы услышали музыку. Ритмичную и заунывную. Мелодию вела флейта или еще что-то духовое. Тягучее, ноющее, дребезжащее соло скручивало и расплетало в воздухе тугие змеиные кольца. Очень напоминало человека, блуждающего в лабиринте. Каждый раз он предпринимает новую попытку, выбирает другой маршрут, но неизбежно оказывается в изначальной точке, в центре. Как будто нет выхода. Флейта повторяла одни и те же пассажи десятки раз заново, с новыми оттенками и вариациями, но упорно возвращалась к ним же. Испробовала все возможности, но твердо стояла на своем. Ей глухо вторил рокот барабанов — большого, гулкого, и малого, гремевшего быстро и звонко. Резкий ударный ритм и пилящее однообразие мелодии показались мне крайне неприятными. Это раздражало. Заставляло чувствовать себя очень неуютно. Как будто нашли какой-то особый нерв в мозгу и пропускают по нему легкий электрический ток. Какое-то мерзкое зудение в голове я испытывал. И в то же время ловил себя на том, что против собственной воли словно отключаюсь, теряю над собой контроль. Выпадаю из реальности. Даже несколько раз споткнулся, больно ушиб правую ногу.

Когда мы вышли на площадь, я увидел этот оркестр. Музыканты стояли на террасе, на втором этаже. Два барабана: большой, вроде нашего оркестрового, и поменьше, напоминавший африканский тамтам. Не флейта, но специфическая дудка, похожая на рог. Она расширялась к концу. Кроме того, присутствовал еще смычковый инструмент — длинный тонкий гриф с крупными черными колками оканчивался внизу маленькой полусферой. Смычок — маленький лук, согнутая рогулька с натянутой тесьмой. У инструмента этого было всего две, кажется, струны. Ему принадлежала самая противная, самая зудящая, царапающая мозг партия. Все музыканты — тоже в белом, молодые, безбородые. С красными минаретами на головах. Играли самозабвенно, закрыв глаза. По отсутствующим лицам можно было догадаться, в каком они все состоянии.

Мазор: правильный куб чуть выше человеческого роста, накрытый золоченой ребристой полусферой. Как орнаментом, весь покрыт разноцветной каллиграфической вязью. Весь. Тончайшая работа, изощренное искусство резчика. Лазурь и золото, золото и лазурь. Похож на драгоценную шкатулку, на ларец из сказочной сокровищницы. Мохнатый от налипшего солнечного света. Такую вещь нельзя держать на улице, подумал я. Ее хочется украсть.

— Что здесь написано? — спросила Жан-Эдерна очарованная Таня.

— Легенда о двенадцати имамах, — ответил он. — Плюс еще много чего, конечно. Суры Корана, жизнеописания самого святого.

— А что это за легенда?

— О, старинные мусульманские дела. У пророка был зять, его звали Али. Он основатель течения суннитов, которые закрепились как раз здесь, в Северной Африке. Наследники Али по мужской линии назывались имамами. Считается, что имамы передавали учение пророка в чистом виде, незамутненном. Их было двенадцать, но последний имам загадочным образом исчез. Испарился. Исторически все это очень сомнительно, но неоспоримо для суннитов. Они считают себя наследниками пророка. Легенда гласит, что этот имам тайно странствует по свету, инкогнито. Его еще называют сокрытым имамом, носителем истинной веры и священного знания. Любой уважающий себя мистик мечтал с ним повстречаться. Или хотя бы увидеть во сне. Есть и другое имя — Мунтазар. Согласно легенде, Мунтазар на белом коне поведет армию правоверных против всего мира. И, конечно, победит. Полный и окончательный джихад.

— Неужели в Коране записано, что мусульмане обязаны убивать всех немусульман? — задал я вопрос, который волновал меня достаточно давно. — Неужели есть такая заповедь? Или это все позже придумали? Как католики — Крестовые походы?

— Ничего подобного в Коране нет, — поморщившись, ответил Жан-Эдерн. — Слово «джихад» в переводе означает «усилие», «рвение». Когда, например, во время пожара люди вместе спасают свое имущество. Или защищают свою страну. Это и есть джихад. Он… ну, определенное эмоциональное состояние, что ли. Например, если вы решите придерживаться каких-нибудь религиозных правил или перестать лгать, это будет ваш личный джихад. Суфии, те вообще говорят, что единственный враг человека — это его «эго», и единственный джихад — борьба с ним. Другое дело, что Коран велит начинать джихад тогда, когда есть угроза жизни мусульман. Или исламской религии. В этом случае разрешено все. А «ислам» переводится как «мир». Просто террористы и фанатики считают, что Запад унижает мусульман. Поэтому призывают всех к священной войне. Хотя есть и другая сторона медали. Слыхали, наверное, о ваххабитах?

— Что-то где-то. — Таня пожала плечами. — У нас говорят, что чеченцы — это ваххабиты, поэтому они убивают русских.

— Немного не так… В восемнадцатом веке в Аравии жил такой Мухаммед ибн Абдуль-Ваххаб, который проповедовал среди бедуинов. Бедуины — люди темные, неграмотные и вооруженные, поэтому в философские дебри Абдуль-Ваххаб не углублялся. Просто хотел поднять народ на борьбу с турками-османами, захватившими Аравийский полуостров. Он, как Мартин Лютер, призывал, что называется, «вернуться к истокам». Началась долгая религиозная распря, но ваххабиты закрепились в тех местах. Они не то чтобы очень агрессивны, но понимают все слишком буквально. В том числе и джихад. Получился специфический мусульманский протестантизм. Хотя, с другой стороны, ваххабитский ислам стал гибким, понятным простому народу. Вместо суфийского та-риката — так называется духовный путь, там тьма сложнейших ступеней — они предложили Талибан, свой учебный курс. И нашли сторонников во всем арабском мире, ввязались в политику, как американские протестанты. Но террористы и ваххабиты — совсем не одно и то же. В Саудовской Аравии давным-давно правит ваххабитская династия, и от Абу Аб-даллы они открещиваются как могут. Им нефть продавать надо, а не бороться с Америкой…