Отдайте мне ваших детей! - Стив Сем-Сандберг

Опытные дамы из его канцелярии считали, что могут определить, «ходил» старик прошлой ночью или нет. Это было заметно по его настроению. Если он добился своего, то бывал кротким как голубь. Приставучий, желчный и злой — если ему отказали. Некоторые даже брались предсказать его настроение, исходя из степени сговорчивости, демонстрируемой в течение дня выбранным объектом. Проявляя благосклонность, председатель всегда требовал, чтобы женщина подыгрывала ему. Если же ему отказывали, никто не мог предсказать силу грядущей вспышки ярости.

Его гнев был — как темный край грозовой тучи. Глаза сужались, тряслась кожа под подбородком, с губ летели брызги слюны.

Только одному-единственному человеку суждено было обуздать этот гнев.

Вот она поднимается из-за длинного стола со стороны защиты.

— Надо понять, — обращается Регина Вайнбергер к членам суда, собравшимся судить Броновского, — что на самом деле речь идет не о краже или растрате; это классический случай crime de passion — вот какое преступление следует разобрать, вот какое преступление следует судить.

Председатель с недоверием разглядывает молодую женщину, адвоката Броновского. Вряд ли старше самого подсудимого; к тому же такая маленькая, что ей, кажется, надо встать на цыпочки, чтобы дотянуться до своего собственного лица. Однако недоверие председателя коренится вот в чем: кто-то в гетто отважился отстаивать право Любви там, где царят лишь жадность и обман. Это подобно чуду. Удивительная маленькая женщина одним-единственным словом придала всем его делам и самой жизни новый смысл.

О людях вроде Регины Вайнбергер говорят, что у них сильный характер, но сердце безвольное. Регина знала: в гетто, чтобы куда-нибудь пробиться, надо завладеть вниманием высших, и с первой же минуты стала прикидывать, как уловить старика в свои сети. Но у Регины имелся брат, куда менее управляемый. Беньямин, или Беньи, как его звали, был сам себе Закон. Никто ему был не указ, и менее всего — его сестра-отличница; сестра же отвечала брату нерассуждающей любовью, непохожей ни на какую другую.

Беньи был высоким и тощим, с густой, преждевременно поседевшей шевелюрой; длинным костлявыми пальцами он отводил волосы с лица. Обычно его можно было найти на каком-нибудь углу, где он то перед большой, то перед маленькой толпой обстоятельно, аргументированно рассуждал об обязанности некоторых сановников гетто нести ответственность за свои действия, жить ради дела так, как они учат; и с наслаждением, почти зло, блестя глазами, он добавлял:

— И к этим сановникам я с этой минуты причисляю своего так называемого зятя!

Люди вокруг долговязого отшельника хохотали, корчились от смеха; сильные кулаки утирали слезы, а их обладатели принимались в восторге качать Беньи.

Отчего люди так радовались? Оттого ли, что кто-то в гетто наконец отважился открыть рот и произнести то, что все знали, но не решались сказать вслух? И оттого, что эти правдивые слова исходили не от чужака-прохожего, а из самого ближнего круга — от кого-то, кому положено знать, — от брата молодой женщины, которую старик выбрал себе в жены, от будущего шурина самого председателя?

Сестра и брат. Они были противоположностями друг друга — и могли существовать только вдвоем.

Где она была Правилом — он был рассеянным Исключением.

Где она была Светом, словно лампада светящим, — он был великой Тьмой.

Где она была вечно смеющейся Беззаботностью — он был Совестью.

Где она (несмотря на хрупкое сложение) была Силой, нужной, чтобы преодолеть все препятствия, — он был вечной Слабостью, которая будет сестре наказанием до самого дня его смерти и еще долго после.

Если бы не Беньи, Регина вряд ли ответила бы согласием на предложение председателя. Наверное, продолжила бы встречаться с ним «в секретариате», по примеру других любовниц. Что еще было делать? Женщине, которая однажды удостоилась визита господина презеса, оставалось только склониться перед его волей.

Однако замужество — это совсем другое. Отец Регины, адвокат Арон Вайнбергер, снова и снова предостерегал дочь от того, что может ее ожидать, если она на всю жизнь сочетается браком с этим «фанатиком». Но гетто давило на Регину, не давало ей дышать. Каждый день отбирал у нее кусочек жизни. Состарившийся отец сидел в инвалидной коляске — он не мог даже подняться, не мог передвигаться самостоятельно; что будет, когда отец, который, несмотря ни на что, оставался оберегаемым и уважаемым юристом из стана председателя, больше не сможет защищать их? И что станется тогда с Беньи?

Тем временем ее неподражаемый брат бродил по гетто и делал все, чтобы подорвать положение, которое ей удалось создать себе и своей семье.

Особенно нравилось Беньи беседовать с «новоприбывшими» из Берлина, Праги и Вены, которые с каждым днем все больше отчаивались пробиться на рынок. Им он мог сказать все как есть; предстоящие депортации — это только начало массовых переселений, немцы не успокоятся, пока в гетто остается хоть один живой еврей.

Новоприбывшим не следует думать, будто они в безопасности, раз их уже откуда-то депортировали или потому, что «немецкие евреи» — это некая элита, которую пощадят.

— В этом поезде мы все едем одним классом, друзья мои! Один только председатель верит, что немцы, выделяют хороших и старательных евреев. На самом деле они на всех нас смотрят как на отбросы, и если они собрали нас в одном месте, то лишь для того, чтобы нас проще было уничтожить. Верьте моим словам, друзья мои. Они хотят уничтожить нас.

Некоторые приезжие считали слова Беньи ужасными и не хотели больше слушать. Однако другие слушали внимательно и подолгу.

Беньи был одним из немногих «настоящих» встреченных ими жителей гетто; он говорил понятно для них — на чистом, ясном немецком языке, на котором можно рассуждать не только о Шопенгауэре, но и о вещах практических: как найти подходящее жилье или где достать угольные брикеты и парафин. К тому же у Беньи теперь были заступники в самых верхах гетто. Если приезжим удавалось правильно истолковать его болтовню, был шанс получить хотя бы подобие ответа на неотступно мучивший их вопрос: как долго они будут оставаться здесь? Что еще приготовили им власти?

И Беньи рассказывал им все, что знал, — более чем охотно.

Он рассказывал о Долге — средствах, которые председатель получил от немцев, когда в гетто строились фабрики, о том, что Бибов вечно напоминает — Долг придется так или иначе вернуть; если не деньгами, то ценными вещами или бригадами здоровых сильных рабочих, которые пригодятся и вне гетто. Долг, говорил он, непомерен. Из-за него новоприбывших обязали сдать всю наличность и все имущество в банк председателя под смехотворный залог, да и тот не заплатили.

— Он говорит вам, что вы клад, но никакой вы не клад; вы приехали сюда, чтобы вас забили как скотину… Животных тоже сперва выпускают в загон. Дают им побегать по лабиринту, чтобы они обессилели, — а потом их ждут молот и крюк!

Некоторые из тех, с кем говорил Беньи, теперь придерживали сбереженное. Иные даже спрашивали, не знает ли он в гетто кого-нибудь, кто помог бы уберечь имущество. И нет ли здесь частного банка? Но Беньи никого не знал, а если бы, паче чаяния, и знал — не сказал бы. Он только пристально смотрел на вопрошавшего таким взглядом, словно тот у него на глазах вылез из собственной кожи, и решительно уходил прочь.

* * *

Накануне депортаций, начавшихся на исходе зимы 1942 года, в гетто только и говорили что о свадьбе Мордехая Хаима Румковского и Регины Вайнбергер.

Обсуждали разорительный праздник, который, как ожидалось, председатель устроит для молодой жены, и подарки, которые он в благодарность за то, что получил ее, намеревался преподнести ее семье и всем евреям. Но в первую очередь говорили, конечно, об избраннице. Говорили о скандальности того факта, что она на тридцать лет моложе жениха, но больше всего — о том, что она «одна из них» и что, следовательно, кто угодно мог за одну ночь вознестись в высшие сферы и наутро оказаться рядом с самым могущественным человеком в гетто. Многие увидели в молодой и такой беззащитной Регине надежду на выход из плена и позора, выход, который раньше казался невозможным.

Однако собственная родня председателя свадьбу не одобряла. Принцесса Елена несколько раз умоляла мужа переубедить брата. Когда из этого ничего не вышло, она отправилась в раввинат и потребовала рассмотреть правомерность брака. Принцесса Елена упирала на то, что эта лживая штучка, как она называла Регину, умышленно соблазнила пожилого беспомощного человека, у которого к тому же больное сердце и которому вряд ли хватит сил пережить эмоции, вполне возможные в браке с женщиной на тридцать лет моложе его. Но председатель заявил, что не намерен ничего менять. Он назвал Регину первой женщиной, которая завладела его сердцем, и он этого не стыдится. В ее ослепительной улыбке он ощущал невинность, освобождавшую его от прежних падений, и благородную чистоту, побуждавшую его взять на себя новые обязанности. Одно только его тревожило — сможет ли ее слабое тело выносить ребенка, которого он намеревался подарить ей? В последнее время он все чаще думал о том, что его долг — не только держать в повиновении и воспитывать, но и позаботиться о том, чтобы передать кому-нибудь накопленное. В марте этого, сорок второго, года ему исполнится шестьдесят пять. Так что он был в известном смысле прав, торопясь произвести на свет сына, о котором всегда мечтал.