Искушение учителя. Версия жизни и смерти Николая Рериха - Игорь Минутко

Ощущение полного счастья, легкости. Именно это чувство необыкновенной легкости, отсутствие физического тела, полная свобода (от чего?) переполняли художника. И вдруг неведомая сила сорвала то, кем он был, с места — ничего подобного с ним еще не происходило в этих снах — и стремительно понесла к горной гряде; внизу под ним по зеленой долине струилась медленная неторопливая река, и он ясно видел, как в ее хрустально-прозрачной воде плавают большие золотистые рыбы. Но — дальше, дальше!

Стремительное, упоительное чувство полета! И кажется, что горы тоже летят ему навстречу: все ближе, ближе четыре вершины-старика, все отчетливее. И вот он сначала смутно, потом все ярче и ярче видит, что между правой крайней вершиной — старик в остроконечной шапке и с белой бородой, и второй вершиной, она с двумя каменистыми кряжами по бокам, раньше он их не мог рассмотреть, а сейчас, подлетая все ближе, думал: «Эти кряжи походят на старческие натруженные руки, они…» Он не успел довести свое сравнение до конца, отчетливая широкая тропа вела в распадок между этими двумя вершинами. Победа, ликование, восторг! — сейчас эти чувства, переполнившие его до краев, разорвут эфирное тело на части. «Тропа ведет… Я знаю, знаю! Туда…»

«Да, милый, она ведет в Шамбалу», — звучит в его сознании.

Николай Константинович Рерих открывает глаза. Всполошенно, лихорадочно бьется сердце. Бисеринки пота покрывают лицо.

Он лежит в своем спальном мешке. Над ним склонилась Елена Ивановна, она внимательно, добро, с еле уловимой тревогой смотрит на него.

— Тебе снилась твоя долина в Гималаях?

— Почему в Гималаях?

— Ты же знаешь: и долина, и четыре вершины — там, в Гималаях.

— Да, в Гималаях…— «Но откуда ты знаешь? Ведь я никогда не рассказывал тебе об этом сне! Впрочем, чему я удивляюсь?..»

— И ты увидел сейчас тропу в Шамбалу?

— Да… Но сначала нужно найти эту долину с рекой, в которой вода, похоже, не течет. И горную гряду с четырьмя вершинами.

— Мы найдем и долину, и четыре вершины, — Елена Ивановна сдержанно улыбается. — Вернее… Мы можем найти. Это зависит от нас. Он промолчал.

— Но и здесь, на берегу Сейдозера, есть вход, через который можно попасть в Шамбалу.

— Я знаю это…

«Только он проходит через подземные лабиринты», — подумала она и сказала:

— Ты там, перед каменным лотосом почувствовал…

— Да! — поспешно перебил он.

«Но тебя… Нет, правильнее сказать — нас… Нас под землей не пропустят, задержат. Во всяком случае, пока. Или ДРУГИЕ заберут к себе».

— Мы найдем дорогу в Шамбалу! — страсть, воля, непоколебимость были в его голосе. — Дорогу под небом и солнцем.

— Может быть…

Глава 3

АНГЛИЯ, ГАСТБОРН, СЕНТЯБРЬ 1918 ГОДА

Тюрьма в этом маленьком городке на берегу пролива Ла-Манш была построена в средние века для знатных узников, включая членов королевской семьи (там тоже случались преступники, особенно во времена смут и дворцовых переворотов), и представляла собой по внешнему виду маленький замок, обнесенный высокими крепостными стенами со сторожевыми башнями на углах. Южная стена обрывалась прямо в море, и узник просторной холодной камеры № 12 слышал, особенно по ночам, как там, на воле, внизу, размеренно и неустанно бьются волны, накатываясь на неприступную каменную преграду, — шум моря долетал через маленькое окно под самым потолком, с разбитыми стеклами, без решетки; добраться до него по стене в пять метров было совершенно невозможно.

Пошел третий год заточения, и узник одиночной камеры начал замечать в себе странные, пугающие перемены: ярость, бешенство, неистовая жажда свободы — сейчас, немедленно! — которые обуревали его в первые дни и месяцы, незаметно сменились апатией и полным безразличием к своей судьбе: ничего не хотелось… Так бы и лежать на своем жестком ложе, состоящем из деревянного топчана, войлочного матраца и ветхого, захватанного по краям, одеяла: лежать на спине, закрыв глаза, слушать глухой мерный шум морских волн и… Что «и»? Мечтать? Грезить? Вспоминать минувшее?

Иногда он вяло думал: «Мне сорок шесть лет. Собственно, жизнь прожита, лучшие годы позади. Можно, конечно, написать мемуары. Есть что вспомнить. Но зачем? И потом… Мемуары — любые — это тщеславие».

Он закрывал глаза. Где-то там, вне его жизни, шумело море, ко всему безразличное. Нет, определенно все, что происходило за тюремными стенами, не интересовало узника двенадцатой камеры. Он уже давно отказался от газет, которые в первые месяцы заточения жадно читал. Теперь, если тюремщики предлагали ему свежие номера «Таймс» или «Еженедельного обозрения», он брезгливо отвергал их, говоря, впрочем, без всякого раздражения:

— Не надо. Все это суета сует и чушь. Лучше отведите меня в библиотеку. Выберу какой-нибудь роман из жизни «рыцарей круглого стола» короля Артура.

Надо сказать, что в тюрьме Гастборна были вполне приличные условия: администрация, охрана и узники — всего здесь было пятнадцать камер-одиночек и две общие (которые уже многие десятилетия пустовали) — питались из общего котла; прогулки, библиотека, цветник и огород — если есть желание потрудиться на земле, свободное посещение родственниками и друзьями (к обитателю камеры № 12 никто никогда не приходил); единственное неудобство — собачий холод в каменных склепах.

В этой тюрьме с середины прошлого века содержались те, кто был осужден королевским судом Великобритании за политические преступления. В сентябре 1918 года здесь находились всего шестеро заключенных, а обслуживали их, включая администрацию и охрану, сорок восемь человек. И поэтому своих узников они «любили»: не будет их — не станет работы.

Однажды под вечер — была середина сентября 1918 года, под крепостной стеной глухо, но мощно рокотал осенний шторм — в замочной скважине загремел ключ, дверь камеры, скрипя петлями, открылась, и перед жильцом темницы, лежавшем на своем топчане, предстали двое: знакомый охранник, толстый и ленивый, похожий на одетого в мужской костюм медведя, и некто в длинном черном плаще и широкополой, тоже черной, шляпе.

— К вам посетитель, — сказал охранник.

— Вот как? — произнес заключенный без всякого интереса и не меняя позы (он лежал на спине, положив руки под голову).

Молчание. Некто в плаще, сняв шляпу, деловито прошелся по камере, зачем-то стукнул несколько раз по стене с окном на волю костлявыми, сжатыми в кулак пальцами и, повернувшись к охраннику, сказал глуховатым голосом — вежливо, но холодно и надменно:

— Оставьте нас, пожалуйста, одних, — в его английском присутствовал явный акцент.

«Немец, — подумал узник. — Или австрияк».

Охранник щелкнул выключателем, и когда под потолком загорелась тусклая электрическая лампочка, вышел. За окном смеркалось.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});