Тени колоколов - Александр Доронин

Тикшай сел под березой, растущей около крыльца, стал смотреть в небо. Там, по бесконечному синему полю, плыло солнце, поливая расплавленным золотом землю и всё, что на ней имелось: луг у реки, пестрые лоскуты огородов, соломенные крыши жалких лачуг, березу, под которой лежал Тикшай. И ничего не загоралось, не вспыхивало и не засыхало от жарких струй, только ярче зеленел луг, приветливее шелестела листва на березе и прохладнее становилась тень под ней. Тикшай лежал и думал об этой божьей тайне, ожидая Мазярго. Вскоре она появилась перед ним в вышитой длинной рубахе с передником, на ногах новенькие лыковые лапти, в руках — то же лукошко.

— Что, снова собирать целебные травы? — улыбнулся Тикшай, с жадностью разглядывая девушку.

— Нет, целоваться с тобой! — ответила она озорно и побежала. — Догоняй!

Тикшай во весь дух помчался следом.

В лесу было прохладно. Пели птицы, где-то стучал дятел. У Мазярго сердце билось в такт с его дробными ударами: «Тук-тук-тук, тук-тук-тук!»

Когда лукошко наполнилось корнями алтея и девясила, Мазярго предложила:

— Пойдем на берег смотреть круговороты.

Выбрались из леса. Сели на пригорок. Девушка разломила кусок хлеба пополам, и они с аппетитом начали есть.

Течение Кутли в этом месте было быстрым, а вода мутной, будто смешанная с глиной. А местами вихрилась в водоворотах.

Мазярго о чем-то задумалась. Тикшай осторожно дотронулся до ее плеч и, продолжая недавний разговор, спросил:

— Это правда, что есть цветок любви? Ты можешь его найти?

— Не знаю, я никогда его не видела. Но, говорят, его легко определить. Нужно кинуть любую траву в речку. Которая поплывет против волн — та как раз и есть помощница в любви…

— Давай попробуем!

Смеясь и играя, они долго бегали по берегу и бросали с крутого обрыва траву в воду. Нарвут — выкинут, нарвут — выкинут… Против течения ни одна травинка не поплыла.

Тикшаю наконец надоела эта игра, и он лег отдохнуть в тени. Неугомонная Мазярго подняла его на ноги.

— Вон, вон где трава любви!..

К удивлению Тикшая, пучок травы действительно плыл против течения. Юноша не удержался, снял одежду и прыгнул с берега в воду. За ним кинулась и Мазярго, она сразу попала в водоворот, течение властно тянуло девушку к себе. Она закричала. Тикшай сначала оцепенел от страха, увидев мелькавшую над водой голову Мазярго и ее беспомощные руки, словно цеплявшиеся за воздух. Наконец-то пришел в себя. Сильными руками разгоняя волны, подплыл к девушке, поймал ее за косы и вырвал из власти водоворота. С трудом выбрался на берег с тяжелой ношей. Сейчас Мазярго лежала перед ним. Сквозь мокрую одежду виднелась вся красота ее тела: полные бедра, узкая талия, упругие крупные груди. Наконец карие ее глаза открылись. А в них он увидел загадочную улыбку. Тикшай не удержался, наклонился и поцеловал девушку в губы. Она блаженно закрыла глаза и, улыбаясь во весь рот, крепко обхватила его за шею, прижала к себе. С пучка травы, который держала в сжатой ладони, на спину Тикшая капала вода.

Сердце Тикшая билось, как колокол Софийского собора, который этой весной они поднимали с другом Аффонием.

* * *

Алексею Кирилловичу захотелось пройтись по своим любимым местам. Он взял с собой пищаль и одну из охотничьих собак. Сначала Куракин остановился около Журавлиного родника, который бил из-под корней дуба. По его указанию здесь давно сделали беседку со скамьями.

Алексей Кириллович сел отдыхать. Под навесом было не так жарко, как на окраине леса. Растянулась на прохладной земле и собака, преданно посмотрела на хозяина и положила морду на лапы. Смотрел, улыбаясь, на собаку и Алексей Кириллович, отдыхал, а сам думал о вчерашнем пожаре. Это он приказал поджечь дом сельского жреца, похожий на нору крота. Пусть не настраивает народ против христианской веры.

— Ишь ты, воли захотели! — пыхтел себе под нос барин.

В ночь после молебна он послал Нуяса Ведяскина в Колычево. Оттуда он русских в Репештю привел…

Встал Куракин, дальше двинулся по тропинке в березняк, который с самого детства любил. Раньше и отец туда отдыхать ходил. Иногда и его, маленького Алешу, брал.

Не березовая роща белела за Журавлиным оврагом — будто полк эрзянок собрался на покос. И вспомнилась князю вчерашняя ночь, проведенная с Манюшей. Когда жена после холодных поцелуев ушла в свою опочивальню, Алексей Кириллович осторожно, старясь не шуметь, пробрался в горенку старой девы. Пышное, теплое тело и ласковые руки приняли барина в свои объятья. До сих пор в жар бросает воспоминание о ласках Манюши. Об этом только и думает Куракин, выбросив из головы языческое моление крестьян…

Полуденное солнце играло с листвой, как лиса с мышонком. В глазах запестрило от ярких рыжих солнечных бликов: в вершинах берез гулял ветерок. Одно не нравилось князю — птицы не пели. В такую жару, видать, не только у человека — у птахи горло высыхает. Хорошо хоть, что цветы радуют глаза. Белые, желтые, синие, красные — на опушке леса, как ожерелье.

Алексей Кириллович наслаждался жизнью, лесом, летним днем — всем, что его окружало. Он радовался, что сумел вырваться из грязной и шумной Москвы, что не надо больше ждать со страхом указаний боярина Морозова, не надо ехать к черту на кулички с очередной почтой.

Дошел Куракин до березовой опушки — вновь присел передохнуть. Вытер потный лоб, посмотрел вверх. Как выросли деревья— вершины в небесах! Вдруг собака, лежавшая неподалеку, сердито зарычала. Алексей Кириллович насторожился, вскочил на ноги, схватился за пищаль, направился в сторону, откуда пес почуял опасность. С оружием и медведя нечего бояться. Но за кустами был не зверь: на нижней толстой ветке березы качался Нуяс Ведяскин. «Сам ли в петлю засунул голову или кто-нибудь помог?» — от этой мысли Куракину стало жутко, и он, не мешкая, побежал по тропке, которая сквозь лес вела прямо под окна его горницы. На бегу думал: сообщить или нет об увиденном колычевскому приставу? Сообщишь — тот всё Вильдеманово поднимет на ноги, начнутся истязания плетьми, кого-нибудь придется в кандалы заковать. Чертово село затронешь — все черные силы поднимутся. Да, правду сказать, кем был ему Нуяс — рабом, который пятки его сапог лизал. Собаке — собачья смерть… Не зря пес остался около него — другом, видать, счел.

Тяжело дыша, бежал Алексей Кириллович, даже пищаль потерял. «Ни-че-го, — решил он наконец, — сегодня же пошлю своих людей, труп там же в каком-нибудь овраге закопают».

В тот же вечер он сказал жене и Манюше:

— Завтра в Москву отправляемся.

— Как в Москву? — всплеснули пухлыми руками его любимые женщины. Им нравилась деревенская тихая жизнь, и услышанное их сильно огорчило. Но переживай не переживай, здесь он хозяин, Алексей Кириллович!

* * *

В последнее время Инжеват стал чувствовать себя получше, даже в поле выходил, где хлеба были уже рослыми, молочной спелости. И сенокос подоспел, хотя травы были не очень-то пышными. Да и где им вырасти — за лето только два раза был дождь. Инжеват рано поутру пришел к самой ближней поляне у речки Кутли, где всегда был его пай, чтобы попробовать косу. Распряг лошадь, привязал к телеге, сам стал косить. Косил долго. Неожиданно в сердце будто ножом кольнуло, и он мокрым снопом свалился с ног. Вновь уже не встал. Закончил свою жизнь, все земные заботы тут, на лугу, среди душистого разнотравья, на мягком ковре Вирявы. Дух улетел высоко-высоко, чтобы уже никогда не возвращаться…

О его смерти узнали только под вечер, когда, оборвав вожжи, лошадь вернулась домой одна.

Полсела собралось под его окнами. Кто плакал и причитал, кто стоял молча. Тикшай с опущенной головой сидел у крыльца в тяжелом раздумье. Он не плакал. Но к горлу подкатил ком, который он никак не мог проглотить.

Перед мысленным взором Тикшая вставали связанные с отцом годы. Ребенком он редко видел отца: тот пахал и бороновал землю, копошился на пасеке, которую держал в глуши леса. Домой приходил только спать. Выпивал ковшик медовухи — и становился веселым, в глазах сверкали радостные искры.

— Эй, Прошка! — с порога кричал он брату, и сразу светлело внутри дома.

Отец был высоким, жилистым и ловким, черные густые брови срослись у переносицы и делали лицо грозным и суровым. Но с сыном он был добрым и податливым: проси что хочешь — исполнит. Вьющаяся черными кольцами борода весело плясала, когда он смеялся.

В селе отец первый сделал за дворами овин. Там держали и сушили снопы, молотили зерно. Овин был с навесом, крытым не соломой, а дранкой, которую купил в Нижнем. Все только удивлялись: дом Инжевата похож на нору крота, а овин — на барские хоромы.

Полдома занимала печка. Пол земляной. Зимой, в морозы, в избу заводили скот. Утром Тикшай просыпался на полатях от горького дыма или от вонючего духа скота, а тут ещё поросята визжат, мычит теленок, ягнята прыгают. В лютые холода и кур запускали в дом. Однажды петух так клюнул Тикшая в ногу, что малец долго не мог встать на нее. По этому поводу отец подшучивал: «Ни-че-го, теперь будешь знать, кто здесь хозяин!» А вот мерина, Серка, Тикшай не боялся, даже с ладони хлебом кормил. Рано научился ездить верхом. Подводил Серка к забору, поднимался на верхнюю слегу, лошадь брал за гриву тонкими руками — и уже сидел верхом. А если падал во время езды, Серко сам останавливался около него и давай мягкими губами трогать, будто хотел сказать: «Вставай, не сильно ушибся?» Иногда, правда, за это своеволие отец шлепал его по заднице, но только ради поучения, не больше. Женщин в доме не было — бабушка перед его рождением умерла, а мать пропала, когда он был совсем маленький. Пошла со своей подругой продавать в Нижний яйца — только ее и видели. Потом отец долго искал жену, да разве потерянную иголку найдешь? Город — бесконечная река, там человек не больше муравья, растопчут — никто не хватится. Однажды по селу прошел сжигающий душу слух: зимой, говорят, из Волги рыбаки вытащили баграми два женских трупа, они попали в сети, их где-то похоронили. С мужем второй женщины отец отправился в Нижний, заходил к подьячему. Тот только зло махнул рукой, дескать, каждый день из реки вытаскивают трупы, поди узнай, которые чьими женами были…