Мстительница - Борис Седов

БОГДАНОВ ВАСИЛИЙ СЕРГЕЕВИЧ

— Богданов! — около вахты Василию и Марине решительно преградила дорогу тетка Ульяна, получившая среди студентов прозвище «Громова» то ли из-за умения порой рявкнуть своей пропитой глоткой так, что встрепенутся все три этажа общежития, то ли по аналогии с Фадеевской молодогвардейкой Громовой Улей. Вахтерша хоть и, в отличие от нее, не удостоилась звания Героя (посмертно), но в свое время повоевала на славу и могла бы, если бы вдруг пожелала, нацепить на себя орден Красной Звезды и целый иконостас всевозможных медалей, в том числе не только советского производства. Возможно, это и было причиной, что давно вышедшую на пенсию, вечно подвыпившую старуху держали на столь ответственной должности, как вахтер общежития Лесотехнической Академии, где первые два этажа занимали семейные, а на третьем, чтобы высоко было лезть ухажерам, расселили девочек-первокурсниц. Так вот…

— Богданов! — От «Громовой» заметно разило сивухой. — Задержись! А ты иди, иди к себе в комнатку, — понизила голос тетка Ульяна и уперлась ладонью в спину замершей около мужа Марины. — Ща твой вернется. На пять минут его тама…. один человек дожидает. Иди, иди, доченька. Через пять минут жди. Не волнуй-си. Богданов, а ну-ка вперед! — Вахтерша уверенно прихватила растерявшегося Василия под локоть и повела в свою каптерку, куда ни одному из простых смертных из числа не только студентов, но даже преподавателей путь был заказан. — Иди, иди к себе в комнатку, — не оборачиваясь, еще раз пробубнила она на ходу. Но Марина так и осталась стоять возле сколоченной из некрашеных занозистых досок конторки, которая в общежитии №4 носила громкое название вахты.

«…На вид ему было лет шестьдесят, и если он и дожил до наших дней, то никакого интереса теперь не представляет. Хотя, несмотря на то, что в тот вечер видел его один-единственный раз, я всё-таки в свое время пробовал навести о нем справку… Глухо, как и следовало ожидать.

Он не стал откладывать дело в долгий ящики, выпроводив тетку Ульяну из ее собственной комнатушки, первым делом продемонстрировал мне корочку сотрудника КГБ, выписанную на имя Артема Павловича Пempoвa.

«А вы Богданов Василий Сергеевич, комсорг факультета, зарекомендовавший себя со всех положительных сторон, которые только возможно придумать, — констатировал он, практически не разжимая выцветших старческих губ. — Месяц назад подали заявление в партию, две недели назад вступили в брак с очень приличной во всех отношениях девушкой. Это всё я прочитал в вашем личном деле. Только там нет ни слова о том, что, к сожалению, Марина серьезно больна. А ваша семья, увы, обречена на бездетность… Я пришел сюда, чтобы предложить вам помощь».

«Насколько я понял по вашему удостоверению, вы не врач-гинеколог, чтобы предлагать нам свои услуги в решении подобных проблем, — едко заметил я, даже не сомневаясь в том, чем мне придется расплачиваться с этим Артемом Павловичем за его услуги. — Или работаете по совместительству?»

Пempoв натянуто рассмеялся, стремясь показать, что оценил мою шутку, и извлек из портфеля бутылку дешевого трехзвездочного коньяка и серую картонную папку, в которой, как я сразу же догадался, уже были заготовлены все документы о сотрудничестве с Конторой — под ними я должен был поставить свою подпись. Не распишусь — крест на моей комсомольской карьере, крест на вступлении в партию, крест на дипломе. А если этот диплом всё же и получу — распределение через два года в самый медвежий угол Якутии или Камчатки, откуда путь на материк заказан уже на всю жизнь. Выбор один — или ты с ними, или ты изгой. «Завтра мы определим вашу супругу в институт Отто, — пообещал мне Пempoв, расшнуровывая картонную папочку. — Если ей не смогут помочь и там, то не помогут нигде.»

Я это знал и без него. Но куда нам с суконным рылом, да в Калашный ряд… да в «Отто»… (всё равно, что из глухой псковской деревни ехать в Москву и с диагнозом «грыжа» пытаться лечь в МКБ). Поэтому мы с твоей мамой даже не обсуждали такой вариант.

Но на следующий день Марина, и правда, была помещена на сохранение в одну из лучших гинекологических клиник Союза. Наверное, догадывалась о том, что ради этого мне накануне в каптерке тети Ульяны пришлось пойти на какую-то сделку с сильными мира сего. Но об этом я никогда не сказал твоей маме ни слова. А она до самой смерти не задала насчет этого мне ни одного вопроса. По обоюдному молчаливому уговору эта тема была для нас обоих закрыта.

Я же тогда, так и не выпив ни глотка дешевого армянского коньяка, который навязывал мне Петров, не глядя, подмахнул всё, что он подсовывал мне под ручку, и в одночасье превратился из обычного советского обывателя во внештатного сотрудника КГБ. Должно быть, не очень прилежного, потому что за последующие восемь месяцев куратору, которого закрепили за мной, я не подал ни одной докладной на своих друзей, однокурсников — тех, кто за кружечкой пива, сидя со мной за одним столом, порой говорили такое, что по тем временам им вполне можно было вменить подстрекательство к государственному перевороту.

Ни одной докладной с февраля по октябрь, ни единого раскрытого внештатным агентом Богдановым антисоветчика — возможно, в этом и кроется причина смерти Марины на родильном столе в конце сентября. Ты появилась на свет абсолютно здоровой, твоя мама через час после родов скончалась от обильной кровопо mepu. Я опять ничего не смог понять в заключении о смерти — термины, термины…

Куратор, встретившись со мной через неделю на явочной квартире, сперва выразил дежурные соболезнования, а сразу же следом за ними цинично заметил:

«Вот видишь, Богданов. Не успела родиться твоя девочка, а уже сирота. Хорошо хоть не круглая.»

Это был прямой намек на то, что если и дальше буду спустя рукава сотрудничать с Комитетом, то в ближайшее время последую за Мариной. А моя дочка, окажется в Доме малютки, потому что ни бабушек-дедушек, ни дяденек-тетенек, ни вообще хоть каких-нибудь родственников у тебя, милая, не было.

Итак, мне предлагали на выбор: или твое, Ларисочка, будущее, или мои принципы… и моя смерть. Ну что же я мог после этого выбрать? Ведь ты, малышка, была для меня дороже всего на свете. Даже дороже собственной совести!

Я оказался припертым к стене, и с того дня, сжав зубы, начал не на словах, а на деле активно пахать на КГБ… Чем дальше, тем больше. Чем больше, тем проще.

К роли мерзавца со временем привыкаешь, и если первые рапорты на друзей, которых я сдал Комитету, отложились у меня в памяти навсегда, то уже через несколько месяцев всё подобное для меня превратилось в повседневную рутину. Я исполнял обязательства, взятые на себя перед Конторой, словно безжизненный робот, словно компьютер — есть программа, и какой бы она ни была богомерзкой, я в силу своего предназначения должен ее выполнять. Короче, для Комитета я оказался идеальным сотрудником. Меня заметили. И естественно, с того момента я уже окончательно перестал принадлежать себе. Так считали там. И не знали, что кроме них естъ еще ты. На первом месте — ты!!! Они же — не более чем те, кто должен помочь мне обеспечить тебе благополучное будущее.

Первое, что они для этого сделали, — это предоставили нам маленькую двухкомнатную квартирку на окраине Питера и ответственную и аккуратную дамочку пятидесяти пяти лет, которая взяла на себя обязанности по уходу за тобой. И признаться, за всё время — два с лишним года, — что она была твоей няней и нашей домоправительницей, я не имел к ней ни единой претензии. В КГБ умели подбирать идеальные кадры.

Смело оставив тебя с твоей няней, я по окончании четвертого курса уехал в Карелию на преддипломную практику, и там Контора, в отличие от всей той мелочевки, что исполнял для них ранее, доверила мне сравнительно крупное дело — попытаться как можно теснее прижаться к местным шестеркам, которые могли дать компромат на больших дядь, обосновавшихся не только на Северо-Западе, но и в Москве, и набивающих себе мошну с контрабандных поставок леса в Скандинавию по железной дороге и на Запад через порты Архангельской и Мурманской областей. Я сделал куда больше, чем от меня рассчитывали получить. Если бы знали генералы Конторы, радостно потирающие ручонки, когда изучали тот материал, который я собрал всего за два месяца работы на холоде, что я отдал им меньше трети того, до чего успел, докопаться! Самые мирные и аппетитные куску, я оставил себе. И, решив, что «пан или пропал», выставил их на продажу. Не за рубли и не за доллары. За свою безопасность и твое будущее, Лара.

д ивиденты не заставили себя ждать. И выражены они были не так, как принято понимать это сейчас — не в хрустящих дензнаках… Кое-кто в Москве осознал, что если не окажет мне протекции там, где я только пожелаю, то может оказаться в глубокой отхожей яме.