Прошлой ночью в XV веке - Дидье Ковеларт

— Слушаю вас, — говорю я Морису.

Он делает глубокий вдох, нервно приглаживает жиденькие спиралевидные волоски на лысине, которые тотчас опять встают дыбом, оборачивается к гобелену и начинает тараторить:

— Итак, узнайте, что аббат Мерлем благодарит вас за то, что вы начали освобождать Изабо, но, с одной стороны, для вас главное — не останавливаться на полдороге, а с другой, жизненно важно, чтобы вы, во имя спасения его души, возобновили отношения со своим отцом.

Я бесстрастно напоминаю ему, что являюсь подкидышем.

— Простите, я имел в виду отца Гийома, — уточняет он, неожиданно смягчив тон. — Это был весьма влиятельный сеньор, с которым аббата Мерлема связывала тесная дружба. Он имел возможность оказать давление на отца Изабо, чтобы помешать тому замучить ее исповедника, но не сделал этого. Душа Мерлема истерзана этой неблагодарностью — не забудьте, что, отрицая под пыткой ваши отношения с Изабо, исповедник спас вам жизнь! — и это было самое малое, чем ваш отец мог ему помочь, но не потрудился сделать это.

Во мне вдруг вскипает гнев, но он властным жестом пресекает мою попытку прервать его.

— Только вот в чем проблема с духом вашего отца: его удерживают на земле угрызения совести. Ему стыдно за свое ослепление, он был уверен, что его друг Мерлем донес на вас, став виновником вашего бегства и заточения Изабо. И теперь мои информаторы просят вас рассеять это недоразумение, передав исповеднику извинения и сожаления вашего отца и заверив, что аббат простил ему свою мучительную смерть. Вам ясно?

Мой приступ ярости бесследно прошел. Вместо того чтобы отреагировать нормально, то есть откреститься от всех этих средневековых разборок, я слышу собственный шепот:

— И как же я могу это сделать?

— Молитесь. А если вы неверующий, то выберите место, которое вам по сердцу, сконцентрируйтесь и передайте это послание. Вот и все, что от вас требуется.

— Но… почему именно я?

— Распутать узел может лишь тот, кто его завязал. Это кармический закон. Мы можем на вас рассчитывать?

Его лицо озаряется широкой улыбкой. Он протягивает мне руку и тискает мои пальцы с подчеркнутой признательностью, словно расценил мое молчание как знак согласия. Почему в эту минуту у меня в памяти всплывает образ потомка Гийома — сутенера и сидельца Мюлузской тюрьмы? Предположим, я рассею пресловутое «недоразумение» XV-гo века — не отзовется ли это каким-нибудь образом на сегодняшней реальности?

— Ну вот, а теперь ты должен приободрить Луи. Знаешь, он прямо млеет от своих вонючих предков. Мы ведь можем теперь перейти на «ты», правда? Я ведь уже оправдан по всем статьям.

Я плетусь за ним следом, даже не пробуя сопротивляться. И, однако, мне больше не кажется, что мной манипулируют, что всему виной гипноз. Если он и существует, то это самогипноз — моя воля, мое решение довести до конца взятую на себя миссию. А Морис и его друзья — всего лишь посредники между прошлым и настоящим, хранители тайны, вставшие на моем пути так же, как и хранители моей безопасности — Мартинес, Лаказ, Совенарг, — чтобы напомнить мне, откуда я родом, в чем состоит мой долг, и что я еще в силах исправить. Только я один должен решить, к какому лагерю примкнуть и как сделать выбор между долгом и бегством.

Теперь я знаю: на меня воздействовали не их происки, меня притягивала сама эта история. Безумная любовь с первого взгляда, родившаяся шестьсот лет назад, отозвалась в моем сердце невообразимым эхом, обожгла буйным пламенем страсти, чью прелесть и чью темную сторону я познал прежде, чем измерил все ее печальные последствия. И пусть в моих жилах течет — или не течет — кровь рыцаря Гийома, но память о его судьбе нашла себе свободный уголок в моей душе и поселилась там навеки. В своей ипостаси Жан-Люка Тальбо я ничего не создал. Не посадил дерево, не построил дом, не родил сына. Сперва перенес сиротство, предательства, безразличие, разочарования, потом только и делал что проверял и подозревал, карал или миловал, и от всего этого очерствел вконец. Возможность исправить горе, причиненное средневековым соблазнителем, даже если меня с ним ничто не связывает, станет, может быть, первым достойным деянием в моей жизни.

Затаив дыхание, я вхожу в комнату с резными панелями, откуда позавчера вечером меня так злобно изгнала неведомая сила. Луи де Гренан лежит в кровати под балдахином, его мертвенно-бледное лицо резко выделяется на сиреневой подушке. Он дрожит от озноба, обливается потом, его пальцы судорожно сжимают распятие. Почтальонша и родители Мориса Пикара горестно смотрят на больного, стоя треугольником в звезде Давида, выложенной на паркете крупной солью.

— Ну, простите же, если хотите освободиться, простите! — кричит больной в пустоту, корчась от боли. — Вам вернут честь не наши страдания, а наша любовь! Вы слышите? Позвольте же мне любить, черт подери! Чем сильней вы меня терзаете, тем дольше будете томиться в плену… Гийом, это ты? Подойди скорей!

Остальные глядят на меня с тягостным нетерпением. Я подхожу к постели. Юнец протягивает мне трясущуюся руку. Я беру ее, и мне тотчас передаются два чувства — смертная тоска и жажда жизни — квинтэссенция его мук. Пожирая меня лихорадочно блестящими глазами, он шепчет пересохшими губами:

— Не горюй из-за меня, Гийом. Я должен остаться в этой комнате, чтобы отвлечь их… Отвлечь от Изабо и тебя, принять на себя их гнев… Они меня ненавидят, еще бы, суди сам, ведь я — воплощение всего, что они презирают: паршивая овца в семье, расточитель фамильного наследия, повар и лакей, мерзкий растленный тип, который только и мечтает, как бы переспать с их английским врагом… Они ополчились на меня, но я буду тебе надежным щитом, я все выдержу. Я заставлю их смириться с освобождением Изабо и вашим союзом в астрале, я выгоню их отсюда и сотру саму память о них, я уничтожу проклятие, преследующее род Гренанов с тех пор, как они убили родную дочь, я верну право на счастье своим детям, даже если их у меня не будет…

Эти слова, прерванные болью и рыданиями, переходят в приступ кашля. Его пальцы выпускают мою руку. Я отступаю на несколько шагов, явственно чувствуя, что люди в этой комнате больше не питают ко мне ни малейшей вражды.

Внезапно я вспоминаю о Рафаэле Мартинесе. Может, и он — просто потому, что был мне другом, — принял на себя заряд ненависти, который послали мне родители Изабо, чтобы помешать освободить их дочь, обесчещенную Гийомом? Может, и он послужил мне «надежным щитом», как юный Луи нынче утром, отдавший свое тело на растерзание всем этим болезням? Я должен был бы испугаться, услышав откровения доктора Совенарга; вместо этого меня захлестывает бурная благодарность и сознание своей ответственности. Неужто помощь, которой они все ждут от меня, настолько важна, что мне требуется такая защита? Нет, я не могу принять эту жертву. По крайней мере, я должен узнать, как нужно молиться, хотя бы ради тех, кто так преданно оберегает меня.

Я обращаю взволнованный взгляд к снимкам, сплошь покрывшим деревянные панели. Луи де Гренан во все дни своей жизни — в окружении фамильных гербов, друзей, возлюбленных, гор, животных, кухонной утвари… Перед тем, как расположиться в этой комнате, он прилепил скочем к стене эти частички самого себя, словно хотел пометить свою территорию, упрочить свое родство с предками, свое право убежища, свое отличие от других…

И вдруг, словно гром среди ясного неба — групповой снимок на террасе, сделанный несколько лет назад. В одно мгновение мне все становится ясно. Истоки заговора, его происхождение, козни, движущая сила. И конечная цель.

— Ну, ладно, — говорит почтальонша, взглянув на часы. — Мне пора ехать собирать почту, в любом случае, Луи больше не требуется помощь, теперь он находится под надежным покровительством. Но, может, все-таки забежать в аптеку с рецептом Совенарга?

Больной выражает согласие слабым движением ресниц.

— Кто-нибудь подбросит меня до дома? — спрашивает старик Пикар. — У меня сегодня что-то ноги не ходят.

— Вас довезет Жан-Люк, — распоряжается Мари-Пьер.

Я машинально киваю. Теперь ничто уже не имеет значения. Мое открытие обожгло меня изнутри. Столько волнений, колебаний, зигзагов, всплесков энергии и страхов, чтобы, в конечном счете, оказаться перед самой, что ни на есть, банальной, самой гнусной реальностью. Обнаружить, что тебя провели, как последнего дурака, мстительные налогоплательщики, разыгравшие всю эту комедию и продолжающие наслаждаться своей игрой. Все здесь обман с самого начала, все выдумано, кроме разве что психосоматических эффектов, о которых говорил Серж Лаказ. Я чувствую, как меня уносит в бездну ледяного безмолвия, которое стирает время, голоса, места…

— Я гляжу, вы тоже не в форме, вроде меня, — бурчит старый Пикар, усевшийся в мою Clio. — Но из-за этого не стоит ехать так быстро. У вас опять проблемы с Изабо?