Греховные тайны - Мэри-Роуз Хейз

— Это задумано как серьезный фильм, — сказал Дэвис. — Они тут не упустили ни одной модной темы: феминизм, коррупция в высших сферах рок-индустрии, наркотики… ну, в общем, все.

Изабель унесла сценарий домой, она обращалась с ним так осторожно, словно он был из стекла. Читала и перечитывала. Кто она такая, Эдди? Какая она? Что чувствует эта девушка? Чего хочет?

В ремарках к сценарию указывалось, что Эдди очень молода, красива, сексуальна, но несколько наивна. Влюбившись до умопомрачения в Аватара, она покинула ради него дом, друзей, Англию. Он и его рок-группа стали для нее всем миром.

Вечером позвонил Дэвис. Спросил, какое у нее впечатление от сценария и от роли.

— Это моя роль. Эдди — это я.

— Прекрасно. Через две недели отборочный просмотр.

Это было как удар грома. Наконец-то…

Дэвис составил расписание фотосъемок.

— Надо подготовить фотоальбом.

Рефуджио Рамирес считал себя лучшим фотографом в Лос-Анджелесе. Во всей стране. В мире. И возможно, во всей вселенной. Об этом он сразу же заявил Изабель, поднимаясь с ней по лестнице в студию.

— Когда Уиттэкеру требуется качество, он всегда обращается ко мне. Рам — это номер один. Высший класс, — говорил он, наблюдая за движением ее ягодиц под плотно облегающими выцветшими джинсами.

Рамирес также считался самым дорогим фотографом в Лос-Анджелесе. Однако Дэвиса это не беспокоило.

— Не волнуйся, — сказал он Изабель. — Он сделает это бесплатно. Он мне обязан. Однажды я спас ему шкуру.

Похоже, Рамирес действительно не забыл ту ночь в Сайгоне, пять лет назад, когда бесшабашного подвыпившего фоторепортера чуть не порезали на куски из-за хорошенькой проститутки с золотистой кожей. Спасло его лишь вмешательство Дэвиса Уиттэкера.

Потому-то он и пожертвовал воскресным днем. Потому-то и работал совершенно бесплатно с протеже Дэвиса. Именно поэтому он и пальцем не дотронулся до роскошной девочки, изгибавшейся перед ним в своих тесных джинсах. Хотя пальцы его так и тянулись к ней, а некоторые другие органы содрогались от возбуждения.

Но он не чувствовал себя обиженным. Девочка и впрямь роскошная. Похоже, у Дэвиса здесь какой-то особый интерес, хотя не совсем понятно какой.

Дэвис и в самом деле не знал точно, чего хочет добиться. Об этом можно будет сказать, только переговорив кое с кем из знакомых.

— Нужно как можно больше фотографий, самых разных, — сказал он Рамиресу. — Так что снимай, сколько сможешь.

Изабель он предупредил о том, что Рамирес — «грязный похотливый гаденыш», но прекрасный фотограф.

— Если кто-то и может сделать тебе рекламу, так это он.

Он действительно похож на похотливого гаденыша, думала Изабель. Тучный, приземистый, с длинными волосатыми руками и кривыми ногами, с толстыми губами, выпученными глазами, вдавленным носом и курчавыми волосами, которые он приглаживал маслом. Более отвратительного существа она в жизни не встречала.

Изабель поставила сумку с вещами в углу и с трудом подавила смех — ей вспомнилось еще одно предупреждение Дэвиса.

— Ты не поверишь, он занимался любовью практически со всеми самыми красивыми женщинами Южной Калифорнии. Так что будь осторожна. Не зря его называют «тот самый Рам».

Рамирес налил ей чашку крепкого кофе, такого крепкого и черного, что, наверное, мог бы содрать ярко-красную краску с ее «мустанга».

— У меня не бывает этих водянистых помоев, бэби.

После кофе он заставил ее пройтись по студии, сесть, вытянуться, потанцевать под музыку «Роллинг Стоунз», а сам задумчиво рассматривал ее, дымя вонючей сигарой.

Потом он велел ей встать у окна, чтобы изучить ее лицо при естественном освещении. Поворачивал ей голову в разные стороны, выравнивал линии подбородка, шеи, плеча. Положил ладонь на ее щеку, изучал игру теней.

И при этом приговаривал про себя: «Сукин сын. Ах сукин сын».

Рамирес порылся в одежде, которую Изабель принесла с собой, и отбросил все, кроме белого и черного.

— Интуиция… Просто такое чувство… Что-то может скомпоноваться.

Он добавил кое-что из своих вещей: черно-белую полосатую мексиканскую накидку с длинной бахромой, плоскую соломенную шляпу, белую мужскую рубашку и черную кружевную шаль. Свалил все это в кучу в центре комнаты, затем постоял в глубокой задумчивости совершенно неподвижно, попыхивая своей зловонной сигарой.

Казалось, он пребывает в состоянии медитации. Зазвонил телефон — он не обратил на него внимания.

Когда звонки стихли, Рамирес внезапно прищелкнул пальцами и обернулся:

— О'кей, бэби. Начнем.

В течение двух часов он снимал крупные планы. Спереди, с разных сторон, снизу, сверху. Убрал ей волосы назад, в девичий хвостик, распустил, стянул сзади в высокий тугой пучок. Он изменял линию шеи, повязывал шарфы, надевал украшения, снимал их. И все время с растущим возбуждением разговаривал сам с собой по-испански.

К часу дня Изабель почувствовала, что проголодалась. В животе урчало. Болели ноги, шея и спина. Она страшно устала.

— Ну и что? — пробурчал Рамирес. — Кого это волнует?

Он кинул ее вещи в одну сумку, фотоаппарат и увеличитель — в другую, схватил Изабель за руку и сбежал по ступеням на улицу.

— Я никогда не ем во время работы, и это только на пользу.

Он открыл дверцу сверкающего черного «мазератти», втолкнул Изабель на сиденье.

— На, курни, это здорово отвлекает. — Он зажег сигарету, подал Изабель. — Только не больше трех затяжек, бэби.

Они помчались на север, по направлению к Малибу.

Спидометр показывал восемьдесят пять миль в час. Рамирес откинулся на сиденье, вынул сигарету из пальцев Изабель и выбросил в окно.

— Потом, бэби. Если будешь хорошей девочкой.

На пляже он заставил ее надеть рубашку, повязал концы на талии. Надел ей на голову соломенную шляпу и сдвинул на затылок. Так она и стояла, вызывающе упершись руками в бедра.

— Так, хорошо, хорошо… Теперь пошевелись, бэби.

А теперь постой на месте. Попробуй-ка шаль, черную…

Ух ты! Приспусти с плеча. Так… спусти совсем… не важно, что там будет видно, поверь мне.

Он продолжал болтать что-то про себя на смеси испанского с английским.

— Уиттэкер — полный дурак. Говорит, грудь не надо. А я ему — с такими-то титьками! Сукин сын… Да их надо всему миру показывать!

На пляже начала собираться толпа. Изабель различала некоторые слова.

— Кто такая?

— Ты ее когда-нибудь видел?

— Может, манекенщица?

— Кто?..

— Да ведь это Рамирес. Значит, что-то серьезное.

Изабель почувствовала прилив энергии и начала работать на публику. Для них она теперь поворачивалась, изгибалась, потягивалась, улыбалась и хмурилась. Рамирес без устали щелкал фотоаппаратом.