Премия - Владимир Юрьевич Коновалов

стола лежит пустой пыльный стакан. Его предназначение понятно, стакан можно заполнить раствором трех умов: Марата, Баландина и Семенова. И стакан еще не полон.

Что одержит верх в стакане. Мятежность мысли, стройность фантазии, длина прозрения. Победа не в доминировании. Власть – это страх или любовь. Противоположности? Нет, лишь крайние осколки. Осколки бесконечности, расщепленной щербатыми рядами. Бесконечными рядами, но беднеющими. Голыми, стыдливыми и прячущимися.

Между началом и концом вот стеклянные бусы, переполненные солнцем. Круглые крупные бусины в длинный предлинный ряд растянем над белым пляжем. В них сверкает солнечное море и небо, перевернутое далекое море. Каждая стеклянная бусина как большое солнце, улыбающаяся щека плотно прижата к соседней сверкающей щеке. Прозрачнейшее счастье стеклянного света. Натянем рядом пустую нить и поделим наш притертый плотненький ряд огромных бусин на эти две длинные нити. Два ряда длинных бус мы получили. Но как сжались кругленькие бусинки и потускнели вдруг их кругленькие лица – и даже поеживаются наши солнечные шарики. Рассекли мы бесконечность на две бесконечности, но какие тусклые эти бесконечности. Можно и дальше рядить наши бусы, но остались ли они бусами, эти ущербные длинные ошметки с редким отчаянным проблеском. Это плач, это нанизанные слезы. Беспризорные клочья. И что мечтой зовется, равно нулю. Где та радость, где то счастье. Не смогли разглядеть это всеми личными жизнями. Потеряны конец и начало. Быть бы давно оконченным. Плещется пустота, на ней пятно жирно-кляксовое.

Можно рассечь душу и получить множество других душ. Расщепляя, увеча бесконечность, получится сколь угодно много бесконечностей, но эти бесконечности будут бедны. Расщепляя единый бесконечный ряд, единое множество, получатся изувеченные бесконечные ряды. Во всех осколках зеркала отразится солнце. И каждое отражение, которое считается самой личностью собственным достоинством, которое дает этой личности уверенность считать себя центром мира, есть лишь заблуждение и бедность. Обособленность сознания есть его бедность. Индивидуальность – бедность. Единение есть обогащение. Неспособность объединиться – ущербность осколка, низшая ступень. Бесконечности сознаний уже близятся к концу, но они могут ступить в начало другого пути, хоть он и напоминает обратный. В начало пути поиска совместимости бесконечных множеств. Расщепленные сознания рождены единством, но двигаются, ускоренно удаляясь друг от друга, как сам космос. Они не способны отказаться от своей бесконечности. Это совершенно естественно. Потому что естественно только движение к вожделенному нулю. А чтобы обрести единое сознание требуется высший и совершенно не естественный подвиг – отказаться от себя. Мы – всего лишь нами же мнимые единицы. Но: один плюс один равно один. Один плюс один, все равно, равно один. Сложение бесконечностей дает единство бесконечности. Бесконечное единство. И абсолютно не естественное. Естественно лишь единство нулей. А единство мысли – это восстание. Восстание против вожделенной пустоты. Против нуля. Сильна жажда вздоха-всхрипа, жажда шири, жажда вспрыга-вскока.

Между началом и концом накопятся большие запасы радости, сильно прольется пугающая доступность счастья, сплетутся с ресницами лучи. Между началом и концом можно жить много раз подряд, катиться веселым кубарем по большому обжитому пространству и удивляться не кончать нечаянным талантам, дышать чистым желтым светом на равномерной красоте. Но в космосе наступает конец всякому делопроизводству, начинается пространственная ересь ломтями черной корки апельсинной в пропасть бесконечных степеней. Рисунка пространства оплавилась окружность, коптило время. Споткнулся век, забыл свой номер, запнулось время, отменило скорость. Растворятся звезды, и в золотом багете лишь чернота и гиблая даль. Созвездия забылись в пропасти без дна. И, несмотря на содрогания умов и осатаненье тупика, разрастется бесчисленная тьма какой-нибудь мерой неразмеченного пространства, застывшего как замороженный рыбий изгиб. Нашьет и развесит шторы из ненужных штанин, пузырей рукавов, карманов, запутанных рыболовными крючками. Конец скопища теней. Зеркала, которым нечего отражать. Освещенный мир лишь воспоминание, как слизанное коровой отраженье на гладком черном носу. Бушующие слезы. И немного погодя лишь тоска небытия. Но мир из этого не делал тайны.

Пока видны звезды, пока еще видны маленькие прощальные пятна их лиц, идите сюда, и мы научимся не думать и не знать, и не дадим всему подкиснуть, когда завтра уже поздно понять, когда дачникам съезжать пора. Пока еще можно вырвать из пальцев рецепт. Родился, умер. Посуществуйте за меня. Пустить безымянную жизнь, пустить в себя всё, что не Я. Пустить хотя бы в промежутки между счастьем. А может, и покинуть себя. Держать чью-то послушную ладонь, ощущая лишь усыпительно мягкое трение своей живой кожи о чужую теплую живую кожу. я – Я.

Ну как? А?

«Ну, да-да, единение ваше это, может быть, и хорошо, но нам лучше так. Так что, мы не останемся, спасибо. Нам уже пора. Мы просто пришли за Валей. Мы пойдем, ладно? Не провожайте нас. Где тут у вас выход. Увидимся. Покедова».

Входная дверь захлопнулась. Ближайший выход был от солнца. Всего восемь минут сквозь темноту вакуума, и с рассветными лучами – в болото, в сверкающую прозрачность чистейшей воды. Идиллическое переливание красок в преломлении рассветных лучей, желто-сверкающие песчинки дна болота и зеленая трава берега. Удушье и осознание обретения телесности, осознание возвращения в привычную тяжесть реальности; радостно откашливаясь, Марат, Баландин и Семенов почти ползком выбирались на берег из болота. Вода сверкающей ртутью стекала с одежды. Родной скелет. Утро. Солнце. Дыхание. Счастье.

А Валентина. Она не с ними, она у себя дома.

Знакомый всем им с детства дом, знакомый подъезд, та же дверь. На звонок Валентина радостно бегом пошла открывать и по пути в прихожую больно стукнулась об угол буфета. «Да что ж ты!» говорила она жалобно, пока поворачивала замок. В дверь, распахнутую на солнечную лестничную площадку, буфет продолжал обиженно звенеть своим плотным множеством блюдец и расписных чашек.

Напившись чаю у Валентины, Марат, Баландин и Семенов поплелись устало счастливые по обочине пешком.

Проезжавший мимо автобус поднял за собой тучу пыли выше их голов. За задним стеклом автобуса пионер, заливаясь смехом над их пыльными лицами, показал им буратину.