В преддверии судьбы. Сопротивление интеллигенции - Сергей Иванович Григорьянц

на всю жизнь. Жаль, что сейчас они, как и Тома, в Париже.

Для того чтобы подзаработать, одно время я руководил литобъединением при МГУ. С нашего факультета не было ни одного студента, хотя Гена Мартюшев писал стихи, но в это время он, кажется, уже ушел в институт Патриса Лумумбы – откровенно гэбэшный – для подготовки дружественных Советскому Союзу африканских и латиноамериканских политиков, а иногда и террористов. Там подвизался и знаменитый «Шакал» – Ильич Рамирес Санчес. Но оттуда было легче уехать за границу, там вступить в партию, и от скучной безысходности нашего факультета и всей советской жизни некоторые студенты, преодолев брезгливость и опасения, уходили «к Лумумбе». Помню, как Валера что-то говорил мне об этом с веселым отвращением. Юд Гаврилов написал в воспоминаниях, что все-таки вступил в партию лет в тридцать, когда понял, что иначе ему не откроют визу.

В литобъединении мне запомнился лишь один бесспорный поэт – Иван Жданов, музыка стиха которого, при еще неумелой технике, так явственно звучала, что не услышать ее было невозможно.

Приходил и двадцатидвухлетний крепыш с мехмата Женя Сабуров, стихи которого мне казались излишне усложненными и не вполне поэзией, а результатом образного мышления. Однажды Женя (и, вероятно, не один раз) привел своего очаровательного приятеля из Архитектурного института Мишу Айзенберга – тогда еще очень молодого поэта.

Пару раз они приходили с Леней Иоффе и Леня (как это точно помнит Миша Айзенберг) предложил:

– Давайте организуем новый свободный журнал.

Я не стал расспрашивать молодых в сравнении со мной людей, как именно они это представляют – было ясно, что речь идет о чисто литературном журнале вроде «Синтаксиса» Алика Гинзбурга. Но я уже точно знал, что в СССР журнал – это не литература, а политика, и по наивности полагал, что политика вредна литературе (это и было одной из причин моего первого ареста – со стороны это воспринималось как трусость, ну а трусливого человека, да еще в такой среде, как у меня, КГБ считал просто своим долгом раздавить), и я медленно и серьезно ответил:

– Я этого не слышал, Леня.

Миша мне рассказывал, что они без меня выпустили один или два номера машинописного журнала.

Никто, кажется, на меня не обиделся, дружба с Мишей и его дивной красавицей и умницей женой Аленой сохраняется до сих пор и как раз благодаря первой встрече в их доме и помощи Лени Глезерова, когда я вернулся после первого срока, Юра Фрейдин нашел для меня в доме престарелых больного и всеми забытого Варлама Тихоновича Шаламова.

С недавно умершим Женей Сабуровым мы были в августе 1991 года в Белом доме, но он – в ранге вице-премьера и даже два дня (после ухода Силаева) в качестве премьера у Ельцина.

Через несколько лет я вдруг узнал, что Женя родом из Ялты и поэтому тогдашний крымский президент Юрий Александрович Мешков (тоже выпускник нашего университета), все более стремившийся к отделению Крыма от Украины, пригласил Сабурова стать в Крыму премьер-министром. Женя оговорил свое согласие тем, что он приедет со своей командой и предложил мне, как человеку, хорошо знакомому и с украинским, и с татарским национальными движениями, стать в самостоятельном Крыму (в то время как раз и шел парад суверенитетов) министром иностранных дел. Я, в августе отказавшийся возглавить комитет по контролю за КГБ, считая, что контролировать двести генералов я не смогу, а быть для них ширмой – не желаю, теперь с трудом прикидывал, смогу ли восстановить разгромленный тем же КГБ (кажется, уже в третий раз) фонд «Гласность», и потому на предложение Жени согласился и даже отнесся к нему вполне серьезно.

Встретился в Кремле с помощником Ельцина Батуриным, напомнил, что в Турции, хотя и не называются татарами, живут восемь миллионов потомков крымчаков, бежавших от русского завоевания. Съездил в Киев, поговорил с премьер-министром, кажется, Паламарчуком, но тот был совершенно растерян, думал о чем-то своем, а говорил почему-то о «живой и мертвой воде». После чего спецрейсом из Жуковского, на правительственном самолете мы прилетели в Симферополь.

Крымские татары были абсолютно разумны и достойны, Мустафу Джамилева я хорошо знал по диссидентскому движению, так что в Бахчисарае проблем не возникло, но живший в роскошном Фаросе, резиденции, которой нет, вероятно, ни у одного американского миллиардера, крымский президент Мешков был совершенно невменяем. Письма президенту Соединенных Штатов о независимости Крыма он уже отослал по почте, кажется, заказными. Потом нашел для себя «личного представителя» – бывшего бухгалтера какой-то фабрики в Керчи, который не только не знал ни одного иностранного языка, но и по-русски говорил с трудом. Ответить на вопросы журналистов, как я попал в такую компанию, я не мог, невнятно говорил, что теперь, с Сабуровым, все будет лучше. Но очень быстро понял, что лучше не будет. Дней через десять, извинившись, я вернулся в Москву. Бедный Женя боролся почти полгода и вернулся в Москву с инфарктом. Я так и не поехал в Севастополь, а это все же следовало сделать – там во время войны погиб мой дядя Игорь Константинович Перевозников.

Но пока до поездки в Крым было далеко, мы с Томой учились на факультете журналистики и, казалось, ничто не нарушает размеренного течения жизни. Но года через два после моего перевода на заочное отделение нас слегка задели.

Тома училась в первой – международной – группе и ее, как и других студентов, после четвертого курса должны были послать за границу в качестве стажера-переводчика – все они, кроме диплома журналистов получали и удостоверение переводчиков. Делалось это через Государственный комитет по научно-техническим связям. Этот комитет, как теперь известно – но тогда мы ничего этого не понимали, – занимался, в первую очередь, кражей на Западе современных технологий, размещал заказы на эту работу в КГБ, и был таким образом важной государственной структурой, где заместителем председателя был зять Косыгина Джермен (Дзержинский, Менжинский) Гвишиани. Для студентов эта почти годовая практика была проверкой на политическую зрелость и надежность, для ГКНТ – еще и некоторая экономия – студентам, как еще не имеющим диплома, платили раза в два меньше. Но Тому, явно из-за моей плохой репутации, не захотели близко подпускать даже к этим государственным секретам. Медицинская комиссия обнаружила у нее на предплечье родинку, которая в жарком климате якобы могла превратиться в раковую опухоль и, хотя родинки были и у других, она одна была безоговорочно забракована. Ей, правда, предложили родинку удалить, но операция и выздоровление должны были занять столько времени, что ни